Входит красивая девка, загорелая. Такая… такая, у какой точно все-все получится. Повисла на мне с порога и завыла:
– Бросил он нас, тетя Леночка! Совсем бросил! Мне теперь не жить!
Я ее на диван сажаю, баюкаю, мол, наладится, непременно наладится. А она, что фига-с два, стерва та ни на шаг не отходит, в рот глядит, и ему нравится, козлу эдакому: «Ей семнадцать, тетя Леночка! Глазки голубенькие и кожа нежненькая. Вот стерва! Мне двадцать два целых – это ужас, ужас, какая я старая! Всему конец, тетя Леночка! Я на него всю жизнь свою – целых три года! И теперь мне куда? В гроб? В гроб – вот мне куда! И больше некуда!» – и ревет-заливается. Я с ней реву, обнимаю ее, реву и смеюсь про старух: какие они теперь пошли, куда мне, скоро и та, семнадцати, в старухах будет. Нет, мужики, козлы офигенные! И еще педофилы.
Я ей про педофилов сказала. Она не поняла сначала, удивилась: «Педофил? – говорит. – Так он же с вами?» А я ей, что одно другому не мешает, и так серьезно говорю, что они в обе стороны бывают вывихнутые, про это и в статьях написано, в научных. И еще в них написано, что он сексуально припадочный. Тут я ей Галкину теорию высказала, но будто сама читала и фамилию вспомнила иностранную. В общем, поговорили мы так про педофилов припадочных и пошли на кухню кофе пить. С коньяком.
Коньяку чуть совсем было и пришлось ликеру. Через полчаса она учила меня песне любимой, что он ко дню рожденья ей написал. Хорошая песня! Мы так вопили ее, пусть негладко, но с чувством полного единения, что поняла я: дочки мне во всю мою жизнь не хватало! С сыном у меня так никогда и не было, не было такого полного родства душ. Потом и тел. Наш концерт донял соседку, и она в телефон вежливо, что заполночь, а уснуть не получается при наших «экзерсисах» музыкальных. Хотела послать, но она ничего в целом, пошли спать. Машка скоро переползла ко мне с дивана, потому что «страшно одной очень девочке маленькой». Мы, конечно, поревели снова, обнявшись крепко-накрепко, так что не разобрать, где она, где я, и какое тут мое тело, а какое ее… Застучало внутри где-то морзянкой про грех, но сладостный-пресладостный, и улетела я сразу и летала долго-долго, до утра до самого. Так с моим «любимым-единственным» не бывало, не то что с экспертом. И утра такого не было с самого детства, чтоб проснуться и слышать, как Машка на кухне поет и с посудой там что-то. Не было, чтоб встать и увидеть ее, красавицу веселую, которая тебе: «Тетя Леночка, поскорей умывайтесь, сейчас завтракать будем, я творожников напекла». А мне творожники наутро тридцать лет как мамочка моя, царствие ей небесное! Потом она обнимала меня, плачущую, и говорила, что права я, что все мужики козлы, как один, а у нас все еще будет, такие роскошные женщины не могут без счастья, оно обязательно будет и сегодня есть, что у нее, у Машки, никогда не было такого чудесного утра.
Она три дня пожила у меня, три дня мы с ней проговорили-пропели-проплакали «любимого-единственного» нашего, потом она к папе с мамой, а я сыночку своего стала готовиться встречать. Встретила. Его два года не было, не доезжал до мамки, а тут приехал. Раздался, омужиковател, на отца стал еще больше похож, которого я совсем забыла и поделом. На лбу волосики чуть поредели – вырос, вырос совсем мой сыночек, без моего пригляда вырос. В городе у него друзья старые, подружки – домой под утро по обыкновению, но у меня свое время: когда спит, сидеть на него глядеть, шептать словечки про себя, озабоченные, и словечками этими и взглядом пеленать в покрывало его, окутывать, от всяких злых бед сберегающее. От макушки до пяточки до последней целое без щелочки без единой покрывало соткала я за неделю взорами своими да приговорами, а ему и уезжать пора. Он прощальную для друзей устроил, мое дело, ясно, кухня, салаты-малаты, и тут на кухне Машка из воздуха соткалась. Как-то очень зримо соткалась, в роскоши своего бьющего через край тела, не слишком прикрытого шортами и майкой, сыплющая смехом, движениями быстрыми, ловкими всю кухню заняла, меня в уголочек оттеснила кофе пить.
– Тетя Леночка, вы посидите, а я вам помогать буду. Вы не бойтесь, я только здесь, с вами, а потом уйду. Я так долго без вас не могу, я соскучилась.
Я бы про себя этого не сказала, некогда, но рада была ее видеть – дочки-то мне не хватает. Тут сын возник, поглядел на нас, послушал:
– Ты, – говорит, – мам, откуда такую племянницу надыбала? Она мне, получается, кузина? Так?
Я плечами пожала и не стала ничего объяснять. Никуда он ее не отпустил, сказал, что с родственницей должен поближе познакомиться. Только друзья его пришли припараденные, а Машка в майке, но мы с ней в шкафу моем поковырялись и тоже припарадились. Да так, что вышли когда вместе, за столом чуть не подавились все. А сынок мой понес, что виноват, мол, мамка у него красавица, а он никак не займется счастьем моим, когда шеф в третий раз развелся и теперь томный-одинокий ходит при таких-то деньгах… Мы с Машкой переглянулись и сели рядышком с ним: я – одесную, она – ошуюю. От такого соседства у него фонтан словесный вскрылся и не закрывался весь вечер. Однако хорошо не закрывался, задорно, весело и никому не мешал чушь нести свою, как в юности совсем, хоть и не юнцы. Потом танцы присесть нам с Машкой не давали: и шёпот, и взгляды, и комплименты и почти признания. В том и прелесть, что почти! Могут, могут не быть козлами! Почему не хотят?
На следующий день сын улетел, мы с Машкой его провожали. За ним и Машка испарилась, но не совсем. Теперь она, как и сын, присутствовала в моей жизни по телефону, пока в один прекрасный день я не услышала их обоих сразу, одновременно, когда они, перебивая друг друга, кричали мне, как они счастливы вместе и просят моего разрешения… На что? Какое может быть разрешение? Я заревела и все, заревела от радости за сыночка своего, которому теперь покрывало мое не понадобится, когда у него Машка есть – она заранее все-все всегда знает и еще больше может. С сыном теперь никакой беды не будет никогда, когда Машка с ним. Я его отогнала от телефона, а ее строго-настрого спросила: не думает ли она сбежать к нашему «любимому-единственному»? Но она совершенно успокоила:
– Мамочка Леночка! Не бойтесь, я люблю его! Правда-правда люблю и никому не отдам!
Оно так, только вдруг и моему дурню встретится нежнокожая голубоглазенькая? С мужиками станется, они счастья своего не понимают. Но тут уж ничего – такая жизнь.
«Любимый-единственный» позвонил скоро, чтоб не нашим, но вполне официальным голосом пригласить меня на праздник городской, куда с полстраны уличные театры съезжаются, «будет увлекательно». Мы с Галкой потопали и бродили там по нашему провинциальному Арбату, разевая рты в полном изумлении. Мне давным-давно, с самого детства так радостно не было, и я понимала детей, которые устали визжать от восторга. По-чудному одетые люди бродили среди нас, вдруг останавливались, очерчивали круг и делали для нас волшебство – волшебство «здесь и теперь». Точно, жизнь такая и должна быть: яркая, сочная, неожиданная, потому что свободная. Чтоб хоть на день выйти из каждодневности, из лямки ее бурлацкой.
В конце улицы увидела его, моего «любимого-единственного». Он на фоне цветной занавески представлял. Я столбом застряла, Галка все поняла и тоже. Он представлял – по-другому это не называется. Сценки небольшие, на три-пять минут, перемежались пантомимой, песнями, вполне цирковыми трюками. И все это был он: доставал из шапки кроликов и цветные платочки, кувыркался, говорил веселые и ужасные слова совершенно разными голосами, ходил на ходулях, жонглируя шарами, пел и так пел, что мое сердце поплыло-растаяло. Машка права: он – народное достояние. Но и мое личное тоже – как я была им горда! Рядом с ним ассистентка, она все подавала: и реквизит и реплики, ловко взлетала к нему на плечи и оттуда, совершив кульбит, снова подавать плащ, шпагу, гитару, реплики, чтобы колесо поразительного театра, которым был он, ни на секунду не застревало, не останавливалось. Наконец, остановилось, он склонился, тяжело дыша, под крики, хлопанье, свист. Жестом позвал ассистентку, взявшись за руки они теперь кланялись вместе. Как он был счастлив, безумно счастлив! И она, эта голубоглазенькая. Она, она, я не ошиблась. Он смотрел на зрителей, а она на него своими небесными глазами – в них столько обожания, сколько не бывает, а было. Чудесная пара: юные, красивые, талантливые. Да что там талантливые – сейчас, сию минуту гениальные! Все настоящее в жизни, оно всегда «сейчас». Не вчера, не завтра, а сейчас – остальное мы додумываем. Я совсем не завидовала ей, я любовалась ими. Вдруг из толпы зрителей вышла девочка, протянула ему букетик цветов, и с этим букетиком он пошел сквозь толпу прямо ко мне: «Это Вам, – сказал. – Я люблю Вас и всегда буду любить! Вы это знайте!» Тем самым, нашим с ним голосом сказал, и я поверила ему – как не поверить? Потом, покраснев, похвастал: «Что? Ничего у нас получилось? Это все я сам придумал!» – «Ничего! Еще как ничего! Я горжусь тобой, мой мальчик, мой мужчина!» Взяла его за плечи, повернула, подтолкнула к ней, той, что тянулась на носочках, чтоб не потерять его из виду, чтоб он не исчез вдруг, не пропал в толпе, не растворился – с мужчинами это бывает.
Я шла домой, несла букетик и счастье свое. Да, да, счастье! Его у меня было о-го-го сколько! И сыночек мой славный, и Машка умница-красавица и он, мой любимый-единственный. Пусть не мой и все равно мой. А скоро мне Машка внучку родит – я вовсе счастливая стану. Вспомнила про грех свой. Ну, да, грех. Как без него? Без греха ничего не родится: ни любви, ни детей, ни горя, ни счастья. Без него и жизни самой нет, так, пустятина…
