Это мой миленький пошутил, когда на праздник собирались. Мол, будет за честь мою совсем, если я весь вечер с этой штучкой в себе. В меня не поместить тогда никакого: ни большого, ни маленького. Это, говорит, как пояс верности, но по-современному, с гуманизмом, потому никак не заставляет, не загораживает пути моего к наслаждению. Наоборот, пусть свободная я буду, но и ниточкой невидной повязана. Как почует он, что тоскую я, так кнопочку нажмёт осторожненько, надавит, во мне жизнь пробудится, и по приколу станет, потому никто кругом ничего не догадается.
Наталья говорит, когда штучки эти на любой вкус, мужики совсем необязательные. В жизни толку от них всегда небогато, а теперь и тут без надобности. Они то хотят, то не хотят, то могут, то не могут, и гордятся собой, будто полюсом овладели, а штучка наготове всегда и никаких. Мужичка своего она давно бы прогнала, но детям, говорит, отец нужен, да и люди кругом не поняли ещё, как мир опрокинулся, как мужики совсем свое отжили как класс.
Честно сказать, не совсем отжили, но как эксплуататоры точно. Их теперь на место поставить легче лёгкого, когда на трибуну заберутся и вещают: «Уйду-покину, тогда поймёшь-узнаешь, как без меня невыносима в безысходности жизнь твоя…» А светлая тебе, миленький, дорожка, и лети по ней, лети, попутного тебе… этого… туда… Я теперь хотеть и родить тебя не спросила! Никого не спросила! Прогресс научный освобождает угнетённых, но угнетённей нас, женщин, кто? Никто. Жалятся на истерики, а загнать нас в работу-кухню-спальню, чтоб сидели-ждали, когда миленький придёт за теплом, за лаской – это куда? Наносится по делам, по бабам-мужикам натаскается, наиграется и ползёт посопеть, почмокать. Но теперь всё: все отмучались и все отчмокались. Удачи им в делах их, а мы найдём занять чем себя, позабавить. С этой штучкой женщины не хуже мужиков вооружённые. И нет у нас завистей, про какие умник этот твердил бородатый к мужскому отличию. Какая зависть, когда «отличие» на полке в шкафу у каждой лежит себе – команды ждёт. Чем им теперь гордиться? Что они такого могут, с чем нам самим не совладать?
Прикалываться и стебаться могут, как начальник наш. Стоит на сцене и стебается про праздник женский и успехи в работе. Козёл! Теперь мужики только и стебаются, слова по-простому не скажут, всё с приколом, с поворотиком, чтобы мы «хи-хи, хи-хи», как дуры какие-нибудь. Мы, конечно, «хи-хи», чтоб не расстроить их, чтоб не поняли они – нет, не дуры мы! Потому поймут когда, что власть их кончилась и навсегда кончилась, в расстройство впадут. Возись потом с ними. И так возимся: «Ты, мой миленький, не плачь, не соплюй. Ты сумеешь ещё, подымешься, взлетишь. Я в тебя верю! В одного тебя верю!» Противно врать, когда знаешь: никуда он не подымется, никуда не взлетит, так и будет на коленях да на брюхе в грязи! Чего мужиков грязь так тянет? Чистишь его, скоблишь, приводишь в приличный вид, человеческий, а он опять влез, куда ни попадя, и весь вывозился. Прибредёт, носом хлюпает, что в последний раз, мол, бес попутал, что сама она, дура, прилезла, что тебя только любит, и всегда только тебя… Про любовь слышать славно, но не так: про любовь от сильного и красивого слышать, когда он к тебе, только к тебе шёл, шёл и пришёл.
Ой! Не забыл, миленький! Зажужжало внутри, тепло сейчас пойдёт электрическое. И никто кругом не видит, и никто кругом не слышит, и никто кругом не чует. Подарочек его новогодненький тихонежненький какой: можно с ним хоть на собрании, хоть в койке с родненьким. А что? Уснёт он, свершеньем гордый, а тебя разбередили только, только-только вся на любовь настроилась, душа и тело в струночку единую, и вся-вся к нему раскрытая тянешься, а он сопит себе колодой, козёл!.. Нет, не всегда «козёл». Теперь совсем не козёл… теперь очень даже не козёл… теперь бы с таким козликом на травку… на травку на зелёную… чтоб совсем никого… чтоб солнышко и небо, и он горяченький-горяченький… весь горяченький… и чтоб штучка эта его… его штучка прямо в тебя… в меня и до донышка… до сердечка до самого… чтобы всю меня прошла и в горлышко уткнулась… чтоб вся на нём распятая… на кусочки разъятая… и кусочки далекие… друг от друга далекие – не сложить…
Нет, сложить, собрать себя, собрать тихо и в тубзик, а то закричу… прямо сейчас и закричу… встать тихо и в тубзик, чтоб никто ничего…
Никто и ничего. До чего техника дошла… радость дарит нам она, и никто кругом не видит, и никто кругом не слышит, и никто кругом не чует, как поёт моя душа… и тело. Ножки подрагивают, но совсем чуть. Спасибо, миленький, услужил-удружил. Внимательный ты мой! Заботливый! Когда не ждёшь, не помнишь, куда как славно получается. Во внезапности прикол самый, в неожиданности, только собрать себя надо вовремя, собрать, чтоб не закричать.
Она из туалета, чуть покачиваясь, потому ноги ещё не совсем, а душа пела, пела неслышно, про себя, но пела, и навстречу Он. Высокий, стройный, голубоглазый – именно Он. Из двери напротив вышел стремительно, чуть не столкнулись, тот самый Он, с кем об руку по жизни до последнего вздоха в мечте нашей – это вам любая скажет. Он ещё не знал, что это именно Он – мужчины вообще самого главного про себя никогда не знают, надо объяснять, втолковывать, и она покачнулась, покачнулась чуть сильнее и рукой за стенку. Он под локоть и…
– Девушка! Вам плохо? Вам помочь?
– Нет, нет, ничего, спасибо! Просто голова немного… закружилась… Секундочку, сейчас пройдёт. Не беспокойтесь, пожалуйста. Мне на балкон, на воздух… на свежий, чтоб подышать. И в глаза его, в самые глаза свои впустить, чтобы тонул он там, тонул, не понимая, как тонет…
Сели рядышком на скамеечку, он локоть отпустил только, и рука её без сил вдоль тела легла.
– Что с вами? Вы больны?
– Нет, просто слабость, минутная. Не высыпаюсь последние дни, не получается.
– Хотите, угадаю причину: работа и любовь, любовь и работа, и любовь, любовь, любовь… Вы и сами не знаете, как вы очаровательны!
– Спасибо! К комплиментам питаю слабость. Только для работы и любви есть у меня день и вечер. Ночь моя – всегда только моя, и никого и ничего туда я не впускаю. Там я сама с собой: думаю, пишу, читаю…
– И что теперь?.. Коэльо? Робски? Лену Ленину? Улисса?
– Теперь Вербера, про мёртвых жизнь.
– И как вам мёртвые?
– Совсем не впечатляют, скучно. Куда как веселей, роднее были ангелы.
– Коль скучно, надо бросить и взять приятное. Жизнь коротка.
– Нет, я хочу до дна, до донышка доделать и дожить всё, что начинаю. Ещё один мой принцип из неукоснительных. А жизни людям на все дела хватает, обычно в ней довольно пустых мест. Так я полагаю.
– Да, если посмотреть кругом, сдается мне, верно полагаете. И сколько этих принципов у вас?
– Неукоснительных немного.
– Позвольте с ними познакомиться?
– Не сразу.
– Что так?
– Вдруг напугаю, и вы сбежите. Мне бы не хотелось.
– Нет, не сбегу. Хотите, поклянусь?
– О, нет! Вот этого не надо. Мужские клятвы – это… это как фейерверк: роскошный огненный цветок на миг один – и ничего, лишь дыма облачко.
– Вот это зря. Я не такой. И у меня есть принципы, от них я никогда не отступаю…
Я слушала, кивала, стараясь взгляд его держать, с моим повязанный, и про себя молилась, чтоб миленький, мой миленький теперь на кнопочку не надавил в поисках. Сейчас совсем не к месту, ну, совсем. И в тубзик не уйти, чтоб штучку эту… Нельзя его одного пока, ни на миг нельзя! Мужчины так беспомощны одни, так неспособны не увлечься новым впечатленьем, потому на привязь, на поводок, для начала прочный и короткий. Привыкнут, пусть идут: мной прикормленным им никуда не деться. Однако надо предпринять по быстрому… по быстрому, пока ужастик не начался. Тут он про уйти и по городу прогуляться. Я в паузу нырнула, в раздумьи будто, короткую, на раз-два-три…
–Why not? Здесь шумно, душно, тошно. Но погулять там, далеко, по набережной.
И я махнула рукой, чтоб показать, как далеко гулять мне нужно, чтоб эту электронную удавку разорвать. Да, да! Теперь это удавка на счастьи на моём, которое на жизнь на всю, и так меня душила, так душила!.. Я провела рукой по шее.
Он:
– Вам плохо? Душно? Что-то с головой?
– С головой? Да нет, гораздо ниже.
– С желудком? Что-то съели?
– Нет, ничего, не беспокойтесь: таблетки не нужны.
Мы вышли скоро, очень скоро. Я едва держалась, чтоб не бежать. На улице в такси и дальше, дальше, дальше… Отъехали когда, я так расслабилась: не против стала поцелуя. Его поцелуя. О! Как он сладок оказался! Так безумно сладок, что лучше умереть, чем перестать. Но перестать пришлось и разом, поскольку в распалённости рука его могла скользнуть случайно туда, где штучка притаилась. Объясняй потом про сверхкритические дни и толщину прокладок…
Я попросила выйти здесь и прогуляться, и пусть он о себе ещё расскажет: «Мне это так безумно интересно!» Ну, вы-то знаете мужчин. Им только петь, когда есть кто-то слушать. Пусть она всего одна, но та, которая внимает, кивает и вовремя вставляет нужное: «Да, да!.. Вы правы!.. Правы безусловно!.. Как это верно!.. Решительно, вы правы!..» И искренность безмерная в глазах…
Он пел, он вдохновенно врал. Нет, не права – не врал, летал в фантазиях и так летал красиво! Я слушала, смотрела, знала: без этих глаз пылающих и этого полёта не жить мне больше. Незачем мне жить!
Расстались у подъезда. Он пытался намекнуть, но робко, взглядом и бормотаньем неопределённым. Я была готова, готова в алмазах небо увидать и показать ему, какое это небо! Но стоп. Торопиться не надо. Он душу мне излил? Излил. Значит, поводок короткий надет: теперь всю ночь ему перебирать, как врал он, и краснеть ушами, и думать только обо мне. Я разрешила в щёчку поцелуй, и мы расстались на два дня. Пока опасно, но с миленьким уладить и его удавкой – раз! План безупречный кампании составить – два! Душе моей и мне побыть друг с другом – это три! И это «три» важнейшее: знать в точности нельзя, как повернётся, и «слётанность» необходима, гармония души со мной.
Мой миленький ждал и был разгневан. Нет, что ни говори, а гнев мужчин так восхитителен, когда дать ему излиться, не мешать, пусть он тебя затопит. Когда не возражать и плавать в его бурлящих водах, то потом выходишь неотразимой, будто Афродита. Мой миленький, когда иссяк, то про любовь заговорил пронзительно и нежно, но я спокойна и неумолима, будто мне любви достало ещё там, на празднике: «Мой милый, с этой штучкой всё было к месту и чудесно! Спасибо, родненький! Теперь ба-бай! До завтра, я тебя целую!»
Наутро ему по телефону: даю, мол, вольную, но лишь на две недели, поскольку выше крыши буду занята делами родственными – там жуткие проблемы! Я почти не соврала: тот самый Он обязан стать мне мужем, то есть родственником, и тут пока проблемы. Безупречный план потребовал на обсуждение меж нами, девочками, то есть моей душой и мной, минуту и уместился целиком в один лишь пункт: Он в две недели совершенно добровольно желает отдать мне руку свою и сердце, я также добровольно думаю пять сек и принимаю. Ещё раз оглядела план и не нашла в нём ни одного изъяна.
На «раз», «два» ушло не больше десяти минут, всё остальное время моя душа и я потратили на тело, на моё тело. Я его слегка подзапустила, тут душа моя права. Она, конечно, глупости твердит про полную его животность, распущенность, про гадкие желанья, какие в нём непрестанно теснятся, и, если б не она, то мы бы «сгинули в пучине порока все вместе и бесследно». Тут же поправляется, что сгинули без неё, поскольку такие, как она, не исчезают, «ибо достойны вечной жизни за свои свершенья». Она излишне патетична, занудна, категорична и склонна к панике, но я её терплю. Во-первых, что мне делать: такую получила на раздаче, значит, с ней и жить. Во-вторых, я к ней привыкла за столько лет, ну, и она ко мне, надеюсь. За сколько, сколько? Нет, не за столько, как бы вам того хотелось, и не за столько, как бы то хотелось мне. И третье, главное: она вовремя колотит в набатный колокол, когда тело слишком на воле и там распоясывается опасно. Вот и на празднике чуть нас обеих не опозорило вульгарным поведеньем. Душе к нему не докричаться своим «нельзя!», тут я обязана вступить и скомандирить: «Можно, но только в тубзике и без звериных воплей».
Нет, с ним, с телом нашим, конечно, всякое бывает, но чаще мои команды понимает: очень любит повторенья, чтоб снова и снова, потому пугается, как только произнесу угрозу, что в монастырь уйду и больше никогда: «Ни разу, я клянусь!» Оно скисает и подчиняется,… если успеваю скомандирить. Там я успела, и всем нам было счастье, всем трём: и телу, и душе, и мне. Всем трём или троим? Нет, трём, нас больше, женщин: я и моя душа, а тело никак не склонится в наш род, настаивает на средине, на неопределённости.
Хлопоты наши с ним были, как всегда, и утомительны и восхитительны. Признаться надо, что в украшении того, что душа кличет «своей тюрьмой», она весьма искусна, и результат к вечеру второго дня был безупречен. Правда, правда, можете спросить её, мою душу: она никогда не врёт. Наконец, мы уложили бережно тело наше в койку и занялись капризами собственно души. Я так хотела спать, но душа желала пищи для себя, что на сей раз выразилось в стихах Северянина. Я взмолилась, ну, пусть хоть Блок какой-нибудь, но ей зачем-то Северянин под Мишу Хейфица. Вот зануда! Полчаса меня терзала, заставляя сквозь тяжёлые веки и язык дундеть стихи под Сарасате, пока смилостивилась, наконец, и отпустила в сон нас всех, который поглотил в свою бездонность, но утром вынужден был выплюнуть обратно по звонку будильника: любовь любовью, а работа по расписанию.
Он не звонил весь день. Я придумала ему такие казни, каких не знали и китайцы, и всё в деталях смаковала. Моя душа смотрела на это с укоризной – она такая. А тело? Тело просто млело про себя после вчерашнего и в предощущеньи. К вечеру он позвонил, сказал, из внезапной командировки, из глуши приехал, где телефон не брал. Я выдохнула: даже если врал, то случилось главное – Он позвонил! Дальше всё легко. Я покапризничала, поломалась и согласилась не в ресторан и не в ночные танцы, а в оперу. Моя душа застыла в изумленьи – это была вторая опера в моей жизни. После первой я заклялась туда ходить, и своего зарока не нарушила ни разу. До нынешнего дня, но сегодня моё тело в новом платье и мои глаза, откуда наполненная скрипкою и подвывающей поэзией душа, неотразимы будут в полумраке звуков.
Так всё и случилось. Он оперы не терпел и не скрывал, но терпел моё вниманье к странным звукам и не сводил с меня глаз – что, собственно, и требовалось. Под этим его взглядом готова я ещё на три оперы подряд, но кончилась она, как всё на свете. Ну и что? Потом случилось небо в алмазах для меня и для него, для нас: я растворилась в нём, а он во мне, и нам не стало тесно. После всё покатилось, день за день цепляясь: с утра я в ожиданьи на работе, после всё, как всегда, – я растворялась в нём, а он – во мне.
На двенадцатый день пришёл не просто с цветами, но одетым в смокинг и парадное лицо. Всё поняла, но торжественную речь обязана прослушать до конца, не прерывая. И я не прерывала, я молчала, но про себя.
Он:
– Я пришёл сказать тебе это …
Я про себя молчу:
– Что «это»? Как всё-таки мужчины неуклюжи!
Он продолжает:
– … это не только потому, что ночи были восхитительны. А они были совершенно восхитительны, и других слов мне не подобрать!
Я про себя опять молчу:
– Вот здесь остановиться, стать на колено и застыть! Ну, пусть не на колено, но молчать и есть меня влюблённым с трепетностью взором.
Однако, он продолжил:
– Но ночи были и прошли. Пусть ещё будут, и вновь они минуют …
Я молчу, но с возмущеньем:
– Что он несёт? Подобно мимолётности, промчалась былая наша жизнь, а эти ночи отворяют вечность, вечность нашей любви!
– … минуют, а наши принципы неколебимы в своей неукоснительности и сходны до неразличимости. Я предлагаю их соединить навечно, ибо никогда не встретить мне женщину, своими принципами столь на меня похожую, а тебе – мужчину.
Я предпочла бы соединение не принципов навечно, а наших душ и тел. Но всем известно: неважно, что мужчины говорят, главное, что делают, так и я считала. И тут он, наконец-то, замолчал, стал на одно колено, вынул из кармана в зелёненьком бархате коробочку и протянул мне с влюблённым и трепетным взором.
Там было два колечка. Мне стало всё равно, что он болтал про единенье принципов. Я видела знамение любви нашей теперь без завершения и нон стоп. Необходимые пять сек мне показались бездонной вечностью, но я их дотерпела, прежде, чем ответить. Что ответить? Конечно, «да», но с раздумьем будто некоторым, чтоб не заносился он. Впрочем, на моё раздумье…
Свадьба произошла через три дня – как нынче деньги умеют время сжать. Не свадьба, так, сочлись в загсе среди друзей ближайших его, но не моих: пусть потом узнают, когда от доброты душевной трудней станет напакостить. И в тот же день мы улетели на Мальдивы. Не думайте, не на его деньги – впополам. Я вам не Золушка! Хотя согласна его принцем почитать всю свою жизнь.
Там оказался рай, про который только в книжках плохих и мечтах чудесных. Мы, как Адам и Ева, не расставались ни на миг, и друг от друга не устали, и змея там не повстречали, но всё теперь имеет свой конец, и рай.
Мы возвратились в мир времени и занялись совместным бытом. Он взял на себя хлопоты по объединению наших жилищ в общий дом. Я не мешала. Пусть, всё равно за мною будет главное: рюшечки-салфеточки-уют, то есть сама жизнь.
Когда вошла впервые в наш новый дом, то увидала две разных спальни и меж ними санпропускник, вполне роскошный. Хоть и роскошный, но он мне не понравился, активно. Я спросила
– А почему нам по-прежнему не спать в одной постели: там никак не тесно.
Но он, что мы как раз и будем спать по-прежнему, то есть в своих спальнях, как делали всю нашу жизнь и сделали это одним из наших принципов, которые неколебимы и неотъемлемы от нас самих, потому есть на самом деле мы сами.
Я про себя бы так не говорила. Неколебимые принципы, когда ими не играть, а подчиняться – удел мужчин. Мы, бабы, не такие дуры – себе самим дорогу к счастью загораживать. А счастье моё в том, чтоб с любимым быть в одной постели, чтоб, повернувшись ночью, уткнуться носом ему в плечо и слышать запах его родного тела, а не парфьюм, положенный после санпропускника. Однако ночная кукушка шепнула не торопиться, когда впереди вечность.
И я бы «перекуковала», но у него там командирила душа, «надо» и «нельзя» в его жизни реяли, как флаги. Моей душе пришлось, мне – нет. Где тут пространство жизни нашей, если «хочу» под запретом, а «можно» под подозрением? Он успокоил: и для них найдётся место, но разумное. Ещё б мне знать, с чем едят разумное «хочу»?
Что он сам под этим полагает, я узнала скоро: «хочу» строго по субботам, в санпропускник сначала он, после ждёт меня и представляет, жаждет. Потом немножко мы лежим и… расстаёмся до утра, потому что много надо думать и в этом друг другу не мешать. Когда постоянно вместе и болтать, то скоро надоедливость придёт, ссоры и расставанье. У него так было дважды и третьего он не позволит: я ему слишком дорога. «Никогда!» – так он сказал.
Как можно знать про «никогда»? Всё появляется, откуда ни возьмись, там, где не ждёшь, но я как раз ждала. В третью субботу моё тело отказалось рисовать нам небо в алмазах, пришлось мне это делать за него, что совсем не сложно, просто скучно. Ещё через неделю оно и вовсе занемогло. Только я его разом расколола: достала с полки штучку, оно ожило и загорелось интересом. Так что забастовку подавила на корню, но это пустое. Надо было предпринять, бороться за счастье своё, за любовь. Цель одна и ясна: убедить его – жизнь не исполненье долга, предназначенья, но постоянный танец между «хочу» и «нельзя», танец, прекрасный неизвестностью исхода. Однако прелесть танца ему не ощутить, пока в нём безраздельно царствует душа. Требовалось раскачать ситуацию, и я пригласила в гости моего бывшего миленького с его новой подружкой. Ему сказано давно, что больше никогда, он скоро утешился, потому и удивлён, слегка. Я попросила вести себя естественно, но на меня поглядывать на случай.
Беседа поначалу потекла спокойно, чуть занудно, пока не забрела в любимые моего миленького заросли: про роль интимных штучек в жизни людей. Жизни вообще, не только сексуальной. Разговор уткнулся в важность этих штучек для свободы и независимости, поскольку секс нас так друг с другом вяжет, и превратился в спор. Мы, девушки, не вынося теорий и твёрдо зная, жизнь сама решает, что, когда и куда применять, занялись своим, бабским, но я следила, следила, как бы там чего не проболталось.
Мой любимый отстаивал необходимость этих штучек для инвалидов души и тела, мол, для них это единственно доступный эрзац, но и для них всего лишь эрзац. Для остальных штучки не только вредны, но преступны, потому что слишком часто (см. инет) позволяют погрязать в эрзацах, вместо потрудиться над сотворением нормальных отношений, и сексуальных тоже.
Мой миленький, напротив, твердил за независимость. Да, да, обычную человеческую независимость, что ищет преграды против порабощения другим, какое часто происходит через секс, слишком часто (см. опять инет). Штучки позволяют отделить территорию независимости, которую человек готов оберегать, даже соглашаясь на эрзац.
– Вот именно – эрзац! А человек не должен жить эрзацами, но подлинными чувствами и страстями!
– Ага, «подлинными чувствами и страстями», которые одолевают нас почему-то исключительно по субботам, после санпропускника, – это я так, немного промолчала про себя.
– Вы правы, но когда умеют такими чувствами жить, умеют построить их красиво и подлинно. А если нет, а жить надо? Эти штучки способны скрасить невыносимость жизни. Какая скука обычно в ней царит! (И снова тут см. инет.) А если б люди позволяли себе играть в них, в эти штучки, то, глядишь, искренней, терпимее друг другу стали. Признайтесь, терпимости нам сегодня не хватает. Я повторяю: вы в идее правы, но я о быте, о каждодневности, которая удел почти что всех. Или, так скажем, очень многих. Да и любая любовь, как только за романтический период выходит, погружается в этот самый быт, каждодневность, и тут приходит время штучек. Спросите самого себя, но честно.
Я навострила уши и изготовилась вмешаться. Как только, сразу встрять.
– Нет, тут вы не правы! Со временем приходит разнообразие и богатство отношений. Прежде всего, душевных и духовных.
– Душевных и духовных, может быть. Но каждый день постель всё та же, как ритуал и как рутина. Что делать с ней?
Тут я решила – хватит: мы, девушки, вмешались и быстро заболтали этот спор, и снова потекла неторопливая и милая беседа, которой завершился вечер. Вот, собственно, и всё тогда. Я не торопилась, обдумывала следующий шаг, чтоб взбаламутить отношения меж ним и его душой. Но тут случилось, как всегда случилось…
Мне надо было сказать ему про утро, я забыла, и я зашла к нему уже потом, когда легла и вспомнила, но не в субботу, в другой день. Нет, у нас не было запретов, и иногда он приходил и говорил «покойной ночи». Я – никогда: в субботу, так в субботу. А тут понадобилось, и я зашла, когда он штучку прилаживал к своему концу, тут меня увидел и растерялся. Я сумела не улыбнуться и спокойно, что нам с ним это ни к чему, что у нас и так на двоих есть небо в алмазах, и будет всегда. Если вдруг понадобится, то мы их попробуем, но вместе. А независимость мне вовсе не нужна, мне и так слишком хорошо, и нет у меня никаких своих вершин, я буду с ним карабкаться, чтоб стать там рядом, а когда не доберёмся, то «поцелуями изглажу все ссадины и раны и высушу все слёзы – для этого теперь живу».
Мне показалось, понял. Не отпустил меня тогда и вообще больше не отпустил. Другую спальню назвали «для гостей», санпропускник – так просто «ванной». И стало у нас счастье. Я знала: теперь навсегда.
Только случается, откуда ни возьмись. Через несколько дней он в командировку: его унесло далеко и надолго, сравнительно. Меня достало тело моё – припёрло его со штучкой поиграть. Ну, зачесалось, так бывает. Дома никого, и я согласилась на девишник, душе своей повелела заткнуться и получить удовольствие, а телу всё позволила – должок я чуяла за старое. И диких воплей и что вообще взбредёт – пусть поиграет, кому тут вред? Оно и развлеклось, что стало хорошо нам всем.
Он вернулся и против обыкновения наутро на работу не поехал, сказал, что выспится сперва. Вечером был загадочен и про сюрприз всё повторял. Сюрприз так сюрприз. Шампанского открыли за «удачное возвращение», и пригласил меня на киносеанс, где я увидала себя в кувырках и воплях.
Мне на луну завыть хотелось, но промолчала.
Он:
– Со мной такого ты ещё не вытворяла. Что так?
– Может, и дожили бы, какие наши были годы. Что тебя так веселит?
– Так, вот, значит, ты какая? Необузданная.
– Какая? Я и с тобой такая. Ты лучше мне скажи: зачем камеру поставил и давно?
– Давно? Нет, недавно и в командировку.
– Чтоб посмотреть, с кем я тут.
– А ты ни с кем. С собой и славненько! Теперь я знаю, случаем, куда стремиться, чтоб жёнушка моя была довольна. И я буду стремиться, мы постараемся…
И меня обнял рукой своей, которая удавкой захлестнула. Ну, нет.
– Ну, нет, мой родненький, тебе душа не говорила, что подсматривать нельзя. «Низззя» подсматривать за любимым человеком! Не потому что плохо это, а «низззя» и всё!
– Её «нельзя» и «надо» мне надоели. Я – жить хочу.
– Ну да, решил начать её с того, чтобы за бабой за своей: вдруг кто её за это место. Недурное начало.
– Да, не бери ты в голову. Я убедился, мы убедились вместе: тебя никто и ни за что. А про это никто не знает и не узнает. Хочешь, сейчас уничтожим и всё! Хотя я бы оставил, чтоб потом сравнить, как получается у нас вдвоём.
– Ты бы мне сказал, что хочешь увидеть, я тебе бы всякую себя показала. Для тебя мне не стыдно, но в камеру – это мерзость! До чего же техника дошла, мерзость дарит нам она, и ты видишь, и ты знаешь, как мертва моя душа,… да и твоя тоже.
– Далась тебе эта камера. Ну, прости, выбросим и забудем. Никто этого не видел.
– Поздно, любимый, видели. Души наши видели, и мы с тобой. Её надо было выбросить, когда ты ставил. Ну, как могла тебе душа твоя не нашептать, что это мерзко! Как это мерзко! Простить, но душа моя знает, что ты, мой любимый, сделать этого не мог никогда, но сделал! Я готова прилепиться к тебе, единственный ты мой, на всю нашу жизнь, но ты не имеешь права стать ничтожеством! Теперь для души моей ты – ничтожество, и меня ты уничтожил!
– Да что с тобой? То я не живу вовсе, а начал только, так сразу мерзко. Я учусь с «хочу» своим справляться. Первый опыт не очень удался и что? Другие, вон, за своими мужьями-женами следят, детективов нанимают, в «свинги» подаются и ничего, живут.
– Любимый, я не про уродов. Я про людей. Полюбив, мы обречены беречь интимнейшее в тебе и во мне, беречь вместе и по отдельности. Нет его и нет нас, как людей нет, ты не понимаешь? А у вас, у мужиков, «хочу» не в теле, а в воображеньи, там грязь приманчива и не смердит.
– Заладила ты с этой грязью. Да, что случилось? Ни-че-го! Пустяк и из-за пустяка… Вы странны, женщины, как вы, право, странны. Ты как-нибудь определись…
И я определилась: собрала чемодан и ушла к Наталье. Мы с нею проревели всю ночь за нашу за бабскую злую судьбу. И почему нам, бабам, с мужиками не везёт? А может просто время пришло нам с ними вовсе расставаться? А что? Теперь, когда так медицина возросла, что из пола в пол перебегаем, кому где больше нравится, тот и туда, чтоб там замкнуться. Как определимся все, так расплеснёмся по разным звездам и планетам – Вселенная большая, говорят. Другой бородатый умник – по случаю, семьи невольник – поезда космические придумал давно и не просто так, а чтоб нас развезти с земли.
Расплеснёмся и через много-много раз там, где-нибудь далеко-далёко из двери стремительный Он: высокий, стройный, голубоглазый. Тот самый Он, с кем об руку по жизни до последнего вздоха в мечте нашей – это вам любая скажет. И я, чуть покачиваясь, из тубзика. И всё случится. Наконец, случится…
