Стать
Проходил мимо... Нет, не проходил, очень хочу мимо, но никак не получается. Как бы я ни отворачивал голову, взгляд свой как бы ни отворачивал, он все возвращается и возвращается к той точке на краю страны нашей, туда, где сидит этот человек. Этот человек, что сумел распрямить спину, и очень стал такой прямоходящий раздражать окружающих, которые там, наверху, все, как один, со спиной извивающейся – за то и держат. Уговаривали пригнуться, уговаривали на людях только пригнуться, чтоб не злить всех – мол, раньше мог, чего теперь строит из себя… А он, что с прямой спиной далеко очень видно и по-другому, потому назад никак, не получится. Его сунули далеко-далеко, чтоб пропал, исчез, будто не было. А он и там есть, и место то вдруг все узнали, потому как он там есть. Обнаружилось, что далеко-далеко там, за решеткой он еще виднее, еще больше раздражает прямой своей спиной, тычет тебе в лицо, особенно когда гнешься, гнешься и убеждаешь себя, что это ради дела, что оно погибнет, если не согнуться, а вокруг тебя люди, которые без тебя никак, ради них можно и согнуться, не ради себя, ради них… И ему тычут в то самое больное место, что из-за него люди гибнут, что стоит только согнуться ему, покаяться, как все всегда делают на земле нашей, так их всех и выпустят… может быть. Всех, всех: и маму дочкину, которую дома заждались, и больного этого лечиться, и еще одного… и еще… может быть. Всех выпустят, ведь они не за себя сидят, за него. Как на душу ему такой грех брать за всех? А он свое, что согнуться не может, но умереть за них – да! Умереть с прямой спиной. Так сказал и перестал есть и пить…
31.01.2008
Странно...
Проходил мимо, слышу, говорят, будто для православия в школах нужно 400 тысяч учителей, и скоро их будет.
Бог собирает убогих!
И раньше знал, но не политкорректно и помалкивал. Теперь формулирую. Теперь потому которые от бога собрались в школу лезть по мандату государства, не бога. Почему, собственно? Для чего, понятно: в надежде сбить убогих в стаю и этой стаей навалиться на других? На других, которые не такие. Но почему от государства за зарплату, а не от бога самого с сердцем пылающим свет нести в души заблудшие, темные, в пороках погрязшие? Просто в классах с детишками безопасней: директора можно всегда вызвать или милиционера.
Нет, церкви не жалко, она снова на себя государев колпак пялит, чтоб потом под колпаком этим сгинуть. Дело ее: кого бог погубить хочет, сначала разума лишает.
Мне за нас странно. Я понимаю – страшно умирать. Старый уже сам, знаю. Но это повод толпой из атеистов в православные брести, по свистку? Потом, велят когда, – обратно. Пованивает от такого, смердит. Власть за быдло свой народ держит, но она всегда так. А мы? Мы чего хотим, на что надеемся, безропотно по указу душу переодевая? Лелеем, что претерпим опять, как претерпели и пронесли свои языческие души через навешенное властью христианство, чтоб, когда дозволила она, так отыгрались, с веселой удалью сшибая маковки церквей. Всего тыщу лет с гаком пришлось потерпеть. Народ-богоносец, однако.
30.03.2008
Про физику и про тексты
Проходил мимо, слышу, Хайдеггер говорит, что всегда прежде физики должна быть сама природа. Природа есть то необходимое, без чего физике никак не обойтись, но при этом природа как способное являться не только предметно, есть неприметное, то самое, что вроде бы на самом виду, но не видно. Объяснительное могущество физики делает саму по себе природу неприметной: видно только ту, которая предмет для физики, которая актуально или потенциально рассчитываема.
Для литературоведения (в самом широком смысле, не только в смысле «ведать», но и в смысле «вести») предметом является текст. Литературоведение с его теориями, критикой, премиями, тиражами, конкурсами, союзами, советами определяет ценность каждого текста, расставляет их в иерархии и полагает, что умеет рассчитывать ценность их заранее. Такое «рассчитывающее усмотрение» придумало термин «формат». Изобретенными форматами-моделями оно промеряет рожденные и еще не рожденные тексты и полагает достижимым результатом создание полностью структурированного пространства, где для всякого текста всегда найдется своя клеточка.
Но тексты, как и природа, прежде литературоведения. Это они необходимы для литературоведения, оно без них не может обойтись. Сами тексты могут быть и так, чтоб не быть предметом для литературоведения, быть по-иному. Они могут обходиться без литературоведения, как природа может обойтись без физики, могут появляться просто из потребности бытия быть сказанным, проговоренным, не обращая внимания на уже промеренность литпространства, потому что они всегда «раньше», «уже есть», в какой бы момент истории ни появились.
В отличие от природы тексты не молчат. Они, по существу, есть говорение, речь, но поскольку говорят все разом, в общем гомоне, кажется, что не разобрать достойного слова. Именно тут и коренится власть литературоведения: оно берет на себя роль указателя на достойные внимания тексты, утверждая, что в противном случае они забьются шелухой и пропадут, исчезнут бесследно. В результате неприметными, хоть и на виду, оказываются тексты, что «по иному» для всякого рассчитывающего установления. Они даже не шелуха, на них просто не фокусируются ни глаз, ни ухо.
Только говорят: «рукописи не горят». Нет, конкретные рукописи заодно с авторами горят очень хорошо, просто замечательно, но начавшее сказываться бытие делает это снова и снова, ему некуда спешить, оно сказывается оттуда, где время еще не случилось, и «авторов у него всегда есть».
Как-то так подумалось…
19.04.2008
Какая у нас социология!
Проходил мимо и слышу, ЦИК удостоил наград социологические центры, которые точно предсказали результаты президентских выборов.
А точность и впрямь на загляденье и на зависть всяким ихним Гэллапам. Только мнится мне, что методика обеспечения этой точности тоже не из ихних социологических учебников. Если там, у них публикуемые социологами цифры есть прогноз исхода выборов, которые сами по себе от прогноза никак не зависят, то у нас это указ, так сказать, заповеди Моисея, те цифры, которые должны быть в результате. И если цифры потом не сходятся, то виноваты совсем не социологи, а какие-то начальники, которые где-то недоглядели, недоруководили, недообеспечили, в частности, сама ЦИК. Это там, у них социологи озвучивают «глас народа», здесь, у нас задача их – озвучить «шепот власти». Тут и в методиках, конечно, революция: к чему кормить сотни интервьюеров, гоняющихся по всей стране за тысячами избирателей, когда достаточно одного единственного интервью, даже не face-to-face, а по телефону или SMS-кой? Какая получается экономия народных денег, а их завсегда можно с пользой употребить.
И получается еще, что ЦИК, награждая социологов, на самом деле рапортует Туда, что задание выполнено, что все назначенное проведено чики-чики. Комар носа…
Такая вот у нас социология, такая ЦИК и такие выборы. Жизнь – театр, блин, и ты в нем на галерке. Потому лучше отвернуться и заняться чем-нибудь полезным: любовью, скажем, или пузырек с соседом располовинить. Прямо с сегодня, пожалуй, и начну, только определюсь, как совместить все доступные сладости жизни так, чтобы попа потом не слиплась.
20.04.2008
По поводу «исправления имен»
Проходил тут мимо, гляжу, наши в футбол играют. Играют и играют, говорят, много лучше теперь играют. И это хорошо. Только приметилось мне, будто во всех командах есть темненькие игроки, а в питерской команде – ни одного. Есть один желтенький немножко, но и тот «лавку полирует», на поле не выходит. Нет, так нет. Мало ли чего где нет. Вот у меня, к примеру, денег нет, любви, да и глаза третьего во лбу, через который видно все. В этом ничего странного: просто именно тут, в этом месте не случилось.
Однако говорят, темненьких здесь не просто нет, а нет принципиально: их нет и не может быть никогда. В «Манчестере» может или в «Арсенале», или даже в ЦСКА, а в питерской команде – нет! Так что если Дидье Дрогба или Пеле новый вдруг захотят за «Зенит» поиграть немножко, то им никак. Болельщики не позволят, а болельщики и есть народ. А для кого у нас футболисты? То-то и оно.
Все говорят, потому среди болел зенитовских нацики главные. Они и не позволят. Только я не про футбол вовсе и не про нациков даже, я про имена. Вот, к примеру, «питерские наци» или «санктпетербургские», как звучит? По-моему, нормально. По крайней мере, слух не режет. А если сказать «ленинградские нацисты»? Уже как-то не так, согласитесь? Что-то в имени этом внутренне немыслимое, невозможное, непроизносимое, причем совершенно независимо от того, есть в Ленинграде нацисты или нет.
Когда в городе на Неве восстанавливали историческую справедливость, то полагалось, что вместе с полученным от большевиков именем, уйдут в треклятое прошлое большевистские расстрелы, «ленинградские дела», лагеря, Ждановы и пр., и воссияет северная столица на весь цивилизованный мир светом культуры.
Только вдруг обнаружилось, что Ленинградская симфония не стала санктпетербургской и питерской тоже не стала. Эрмитаж с прилагательным «санктпетербургский» звучит для русского уха куда корявей, нежели «ленинградский», и Лихачев так и ушел от нас, называя себя «ленинградцем». Нет, конечно, «ленинградские» чиновники с легкостью стали «питерскими», а вот «ленинградская интеллигенция» при переходе в «питерскую» скукожилась, усохла и полиняла. Та, которая не совладала с призывом: «В Москву! В Москву! В Москву!»
Главное выяснилось, что на Пискаревском кладбище лежат сплошь ленинградцы, а питерцы там не лежат, и ленинградская блокада, так и осталась ленинградской, потому нацисты уничтожали совсем другой город, который как большевистский морок заслуживал уничтожения, и кого там жалеть? Потому и «Невский фронт» – это питерцы, которые совсем никакого отношения не имеют к ленинградцам. Получается, они наследники тех, кто этих ленинградцев мочил, где и как только мог, того фронта, что душил Ленинград. Тогда не додушил.
Нет, я совсем не про прекрасный город на Неве, я про имена. Бывает, начнешь их исправлять, а они ведут себя по-всякому. Черт-те как, понимаешь ли, ведут!
22.05.2008
Про слова и про нас
Проходил мимо и слышу, Хайдеггер говорит, мол, «поэт говорит так, как если бы сущее в его устах проговаривалось впервые». А оно нам надо, чтоб впервые? Мы в Сеть зачем приходим? Чтобы быть услышанными. Пишем сюда и хотим, чтоб читали нас, для того счетчики. Но счетчики мало убежденности дают, надо, чтоб комменты писали, потому когда комменты, тогда точно читали, а не мимо пробегали, комменты этому безусловное свидетельство. Когда они есть, то и слово наше не просто улетело, но услышано, значит, и мы сами есть, которые это слово сказали, сделали, произвели, а это немаловато будет. Но только вчерашние комменты, как прошлогодний снег, и снова надо слово произносить, откуда-то брать, записывать, чтоб ждать свидетельства услышанности… et cetera, et cetera, et cetera…
То есть мы есть, когда нас слышат и слушают, тогда зачем нам этот поэт, которым сущее впервые говорит? Что он нам дает для убежденности в нашем существовании, для уверенности нашей в нашей жизни? Что в его говорении принципиально отличается от говорения нашего? И он хочет быть услышанным, потому если его не читают, не слушают, то его как бы и нет. Так же, как нас, точно так же. Какие-нибудь римские поэты, которых, вон, сколько было, и которые, если и остались, то лишь ученым для диссертаций. Что их слова сегодня? Прошлогодний снег. Как наши, точно так.
Но как-то не совсем. Кажут нам когда залы в шестидесятых, где слово свое поэты тогдашние: Евтушенки, Высоцкие, Окуджавы… говорили. Как слушали их! Какие лица, в слушание перевоплощенные, и само слушание делало их живыми, совсем не говорение. Словами этими сама жизнь выговаривалась, в них узнавалось, что живы мы еще на дне нашего котлована, не погребены, не раздавлены вконец циклопическими планами, что есть мы, поскольку «дежурим по апрелю», и «в синий троллебус», и «виноградную косточку в теплую землю» и «баньку по-белому нам протопят еще»… И мы до слез за проговоренное как первосвидетельство нашей жизни, и повторяли, повторяли слова эти снова и снова. Разве главное, что нуждались они быть услышанными? Это мы нуждались их слушать, не могли не слушать, ибо там, в этих словах и этими словами мы были живые, мы были сами и значили, а не просто инструмент, не орудие для.
Теперь, говорят, поэзия умирает, умирает само слово, пришла эпоха визуального образа, но… Но человечество, как женщина, любит ушами, только слово это должно быть первым у жизни. Когда нет такого слова, то есть болтовня, толковища, внутри которых каждый должен высказываться и жаждать свидетельств услышанности, чтобы убедиться, что жив он, что есть пока, есть… есть бормотанием в хоре глухих.
Что впереди у нас? Новый отыщется поэт, какой
«Наверное, самую лучшую
На этой земной стороне,
Хожу я и песенку слушаю,
Она шевельнулась во мне».
И мы услышим ее, эту главную песенку – ее нельзя не услышать, и снова узнаем, что живы мы, и засмеемся и заплачем этим словам, засмеемся и заплачем этими словами, увидим, сколько кругом нас людей значимых, которых любить и ненавидеть, жалеть и восхищаться, но не мимо проходить.
28.05.2008
Какие наши богатства!
Проходил мимо, проходил и услышал, будто Хайдеггер говорит про «народ, самый богатый соседями и поэтому самый уязвимый». Я, конечно, ухо навострил, про кого это он, а он – про немцев. Я за ним не могу! Если немцы соседями богаты, тогда мы что? Мы, которые расплеснулись на полмира, и замерли морями, озерками, ручейками, брызгами меж народов всяческих? Мы тогда Крезы, получается, в смысле такого богатства.
И что мы с ним, с богатством этим, делали? Сперва предложили всем стать советскими русскими, как мы. И очень удивились, когда не согласились. Сами-то мы знали, что быть русскими лучше всего, а они так с предложением нашим обошлись – не по-людски, не по-человечески. Ушли от нас, кто смог, те и ушли.
Мы удивились сперва, а потом обиделись. Обиделись и сказали всем: «Геть с нашей земли! Нечего тут рассиживаться на наших природных богатствах». А они, которые соседи остались, в ответ, что их она земля, всегда была их землей, и никакого другого места нет для них нигде, нет и не надо.
Мы больше рассердились и говорим, что не наше это дело, когда Россия, то, значит, это русская земля. А они, мол, что земля их на самом деле Татаро-Чукотия или Чечня, и мы тут пришедшие и вести себя должны соответственно. Такой наглости мы никак совсем не поняли, и говорим, что нас тут больше и, значит, ихнее место у параши, и богатства наши все. А они, напротив, про ихние богатства и нашу эту самую парашу. В общем, нет консенсуса, кому у параши…
Только в спорах не заметили мы, что после сиденья в опостылевшей, но толстостенной советской крепости оказались все на историческом сквозняке. С одной стороны почти миллиард европойцев, с другой – полтора китойцев, с третьей – еще один мухаммедян, и тем и другим и третьим мы интересны не очень, а богатства, которые совершеннейше наши, – очень. На фоне их и мы, русские, будто чукчи или эвенки, которые ни расплодиться толком, ни земли заселить, ни обиходить ее не сумели. А кто не успел, тот опоздал, и посмотрит мир на споры наши с соседями нашими, посмотрит и оставит нам маленькую, но гордую историческую Россию, а соседей наших под международный надзор от посягательств наших вместе с богатствами.
19.06.2008
Сила экспертизы
Проходил мимо, гляжу, два эксперта разговаривают. Один другому, мол, народ российский с математической точностью делится на три части. Первые строят, моют, ремонтируют, курей-поросей заводят, ООО творят, то есть хапают и тратят, хапают и тратят, другие тихо-шумно ли, но безысходно спиваются, третьи с судорогой, лихорадкой клеят в жизни своей первое со вторым.
А тот ему:
– Вас-то что заботит? Судьба народная?
– Сначала своя. Установленная скорость оседания третьих в первых или во вторых – 6 лет, 6 месяцев и 6 дней. Я два срока отходил и куда теперь, когда в первых тошно, а во вторых страшно? Стрельнуться или «за бугром» еще побыть?
– Лучше побыть. Побыть всегда лучше. Пусть за бугром, но недолго, коллега, чтоб с новыми силами, потому народ-то как без вас?
– Да, народ тут без меня как? А, главное, власть? Кто ей путь в будущее просветит, когда не мы? Без нас ее сразу в такой ужас занесет, в такой кошмар, что всех приличных людей в мире распугает.
– Тут вы правы, коллега. Народ без нас «во-вторых» скоро сгинет: и 6 лет, 6 месяцев, 6 дней не понадобится, а власть, она прежде как сгинуть, такого наделает! Мы тут единственные, кто со светильником разума стоит. Придется терпеть, и миссию свою несть и передать суметь светильник, кто после нас придет…
И долго так они еще говорили, и хорошо говорили, значительно. Постоял я, постоял, да и пошел, про себя рассчитывая, сколько мне еще можно в третьих походить, пока соскользну во вторые. И хотел бы в первые, но не совладать, не сдюжить мне – не моя эта суетливая жизнь. Гляжу, так и так немного остается. Очень расстроился, так расстроился, что пришлось выпить. По-хорошему выпить, по-доброму, так, что на другой день никак нельзя не добавить… и на третий тоже… и на четвертый…и не помню, на какой уже.
08.09.2008
О схожести и несхожести
Проходил мимо, гляжу, Хайдеггер говорит: «Россия и Америка суть, с метафизической точки зрения; одно и то же: безысходное неистовство разнузданной техники и построенное на песке благополучие среднего человека».
Очень я поразился не тому, как мы и они ужасны и обречены на этот ужас, а что мы и они «одно и то же». Пусть с некоей метафизической точки зрения, но одно и то же мы и они, когда для меня американец – это русский наизнанку, навыворот и навыворот неудачный. Потому и смотрим друг на друга свысока. Не доказали еще миру, кто лучше, правильней, но только тем и заняты почти сто последних лет. А он говорит одно и то же? Это как, куда надо забраться, с какого места видна эта одинаковость?
Метафизически, значит, сущность наша одинаковая, но коли так, должна она проявляться и в эмпирической тождественности, или хотя бы явные должны быть черточки нашей похожести. И стал я перебирать черточки самые видные. Во-первых, они богатые, а мы совсем нет, когда из Москвы в деревеньку какую недалекую случится. Правда, хотим мы этого богатства, как и они, до жути жуткой, просто они давно богатеют, а мы только начинаем. Но в этом почти все люди меж собой похожи, а не только мы с американцами.
Во-вторых, они всех других людей за третий-седьмой сорт считают, и только себя за первый. Тут и мы тоже, особенно после того, как советский строй покинули, так всех ни в грош ни в какой, и только самих себя в самых-самых. Но эта похожесть только на первый, очень поверхностный, невооруженный логикой взгляд. Истинно русский человек всегда знает, что сгинут все враги, и одни мы останемся на самом на верху царствовать всем народам на зависть. Почему? А потому, во-первых, что за нас природа, которая глобальным потеплением сделает глобальное потопление, в нем ихние в основном потопнут, а у нас на Магадане будут пальмы, и некоторых мы к себе допускать станем, которых захочем, по отдельным билетикам.
Но если бы только поэтому! Главное потому, что мы по определению такие, что из русского языка все остальные произошли и из русской культуры все остальные культуры: и египтяне древние эти и шумеры, которые неизвестно только ихним историкам, откуда взялись, ну, а мы-то знаем, что взялись они из России. Просто больше неоткуда им взяться. А этруски – это ежу понятно, это просто, как правда. «Эти русские!» – говорили соседи с восхищением и цокали одобрительно языком, что и закрепилось в названии. Потому и Римская культура, списанная, всем известно, с этрусской, на самом деле списана с настоящей русской культуры.
В этом мы американцев далеко превзошли: они сегодня гордятся собой, как истинным выражением западной культуры, но мы-то знаем, что весь этот ихний Запад из нас и вышел, потому заносятся они только по всегдашней своей необразованности. Более того, вышел этот Запад, между прочим, как тупиковый путь развития, с которого мы перешли на истинный путь, на нем теперь стоим и стоять будем. Вот.
Получается, когда внимательно поглядеть, то неправ этот Хайдеггер, хоть и великий, говорят про него, философ: непохожи они на нас ни в сущности, ни вообще – мы намного круче будем! А неправ, потому что немец, а немец всегда останется для нас, для россиян, «немтышный», языка истинного, человеческого не ведающий, на котором, между прочим, Толстой писал и Достоевский, не говоря уже об этрусках.
15.09.2008
Загадка
Проходил я тут мимо порнушного сайта. Девочки там голые всякие места показывают и все такое. Зачем проходил? Сам толком не знаю. Проходил и проходил. Девушки там, между прочим, некоторые красивые попадаются. Даже очень. В жизни мне такие нечасто попадались, особенно голые. Ну, не ходят они по той дорожке, по которой я по жизни хожу. Потому смотрю, почему бы не посмотреть: интересно все-таки, чего там у них, у красивых, какие мне в жизни почти не попадались – может, все совсем по-другому, не так, как у этих, у моих. Теперь, благодаря Инету, все сравнить можно, все увидеть и бесплатно, что для нас, обычно небогатых и бережливых российских мужчин, чрезвычайно момент важнеющий.
И вдруг стал я отмечать при рассматривании внимательном, что с первого взгляда эти красивые и очень для меня привлекательные девушки все скучнее становятся, и скука возрастает прямо пропорционально произведению времени рассматривания на число просмотренных девушек. Хуже того, иногда навещающие меня, как всякого настоящего мущщинку, мысли об «хорошо бы встретить эдакую отзывчивую незнакомочку для пообщаться быстро и плотненько» совершенно истаивают и бесследно исчезают, а уж эти девочки красивые совсем не вставляются в образ такой незнакомки, а если вставляются, то только для того, чтобы полностью отбить всякое желание с ней пообщаться. И навстречу возникает желание об почитать книжку или об выпить с приятелем бутылочку и чтоб никаких разговоров про баб, только про машины или футбол с политикой.
18.09.2008
Маленькое и большое
Проходил мимо, смотрю, Советский Союз стоит – крепость громадная и очень всяким вооружением ощетинившаяся. Никому не взять ее, не победить, еще и треть мира собой защищает. Полная, в общем, неприступность. Но тут берутся откуда-то три человечка маленьких, пусть при начальственных постах, бумажечку подписывают небольшую такую, и крепость сама собой разваливается. Прямо у меня на глазах и разваливается. Никто ее снаружи и пальцем не тронул, а у нее вдруг стены осыпались сами, и иди, куда хочешь. Все, кто за стенами сидели и внимательно глядели на вражье окружение, вдруг оказались посреди бывшей крепости безо всяких стен. Многие пошли, кто куда хотел или мог. Другие стали бродить неприкаянными, пока не вылезли новые башковитые мужички и не посоветовали новую крепость строить, пусть и поменьше.
Спросил я у новых башковитых, почему такая крепость крепкая разрушилась от листочка одного, тремями человечками маленькими подписанного, но они глаза выпучили и все мне про вражеское окружение твердят, которое подкупило людей этих и еще некоторых такую бумажечку подписать. Тьфу ты! Я не о том спрашиваю, почему бумажку подписали, а как от такой махонькой бумажки такая неприступная махина обрушилась? Повернулся я ушел от них, а к кому обратиться, не ведаю. И узнать правду ужас, как хочется.
Гляжу, сидит мужичонка, простой совсем, сигарку покуривает. Сел я рядом покурить с ним. Тут слово за слово, сокрушаюсь я ему, что не могу найти какого умного человека, чтобы объяснил мне, почему из-за такой бумажки такая махина обрушилась. А он мне, мол, нашел бином Ньютона, да тут это любой сантехник знает. Выяснилось, что он этот самый сантехник и есть, но насухую он сказывать не станет.
Я, конечно, сбегал, тут он мне тайну и открыл, которую даже сантехники знают. Дело, говорит, не в бумажке, конечно, не от нее крепость обрушилась, а оттого, что в крепости много чудес всяких делали, но не смогли двух вещей сотворить: автомобиля и унитаза в чистоте сортирной.
Тут я ему говорю, мол, постой, были у нас и автомобили и унитазы, и не надо передергивать. А он, мол, это не автомобили, а конструкторы «собери сам» называются, и что это за унитазы, если при них в сортир без резиновых сапог не войдешь. Ему ли этого не знать. А автомобиль есть олицетворение сути индивидуальной свободы так же, как унитаз в чистом сортире – олицетворение сути индивидуальной безопасности. Ни того, ни другого у нас не было, а у них там было, вот мы от нашей малоподвижной и зàсраной жизни и устали. А бумажка – это так, повод.
Я ему, мол, и из-за такого пустяка мы такое совершенство порушили. А он мне, что пустяк – не пустяк, а ездим теперь на автомобилях, когда захотим, и гадим в чистых сортирах.
Когда не врет сантехник, из-за каких пустяков, получается, великие империи рушатся. А нам все: вражеское окружение, вражеское окружение! Сортиры бы строили чистые и автомобили. Для всех, а не для одного начальства, так бы и жили до сих пор в общей крепости… наверное.
22.09.2008
|
