Правда, вечного государства в истории не отыскать, тогда бы самой истории не было. Разве что летопись. Но государств с претензией на тотальность и на вечность достаточно. И все уже кончились, кроме советского. История об этом свидетельствовала неопровержимо. А также и о том, что чем ближе они к сегодняшнему дню, тем короче их жизнь. Самый близкий пример – Тысячелетний Рейх, у которого вместо первой тысячи и тринадцати лет не получилось. Если взглянуть глазами статистики, то картина неутешительная. Для государства.
История демонстрировала и общую причину падения государства: оно надоедало людям настолько, что они не хотели больше в нем жить. Потому если советским людям государство их настобрыдло, значит, и ему судьба скоро сойти в историю. Сойти, чтобы потом когда-нибудь в каком-либо месте случилась новая попытка захлопнуть жизнь людей в капкан государства в расчете, что она больше никогда не вырвется. Случилась, чтобы снова окончиться неудачей. И т.д… В истории однажды происшедшее, обречено повторяться – этому, как представлялось молодому человеку, учила история.
Однако при всей своей безысходной цикличности история вовсе не была столь же безысходно монотонной, единообразной. Разноообразие исторических событий – не только кажущееся, видимость, покрывало майя, скрывающее общую механику, единый закон. Нет, среди них встречалось и другое по существу, в принципе, по своей природе. В частности, там было и совершенно другое государство.
Пространство единой цивилизации, культуры, одного образа жизни иногда не было схвачено рукой единственного хозяина или нескольких серьезных претендентов на единственность. Его покрывала россыпь маленьких государств, сверху, издалека выглядевших микроскопическими до неразличимости. И "иногда" это продолжалось многие столетия.
Сама крохотулечность должна была обрекать их на мимолетность или в лучшем случае на прозябание в каком-либо замшелом углу истории. Но нет, россыпь их располагалась на самом виду, на авансцене, в фокусе внимания и зависти современников и тем не менее пребывала там подолгу.
Подолгу, несмотря на очевидную служебность этих государств. Они выглядели как слепленный людьми козырек, навес над собственной жизнью, прикрывавший столь незначительную и ограниченную ее часть, что на деле почти вся она располагалась под небом, открытая ветрам судьбы и свободы. То есть человек жил по преимуществу сам по себе, не спрашивая государственного соизволения. Потому многие события, становившиеся вехами в истории человечества, протекали как повседневные случаи частной человеческой жизни и не нуждались в санкции государства. Так, один каменотес не любил свою профессию, а любил болтаться по улице, с кем придется, и болтать с ними, о чем придется. Тем и занимался с утра до ночи всю свою жизнь. Потом эта самая его частная жизнь стала в истории олицетворением свободы человеческой мысли, а его имя – синонимом слова "философ".
Власть там была лишена всякой тайны и мистики. Да и какая может быть мистика, когда власть каждый день торчит перед носом управляемых, когда ее можно встретить на улице, рынке, площади. И не каких-то там Башмачкиных, а самых-самых, выше которых во власти только боги и которые потому доступны любому гражданину, а, значит, и любому авантюристу, проходимцу, наглецу и нахалу, пожелавшему их этой власти лишить в свою пользу. Лишить, чтобы после расползаться, пухнуть во власти, проглатывая все новых и новых соседей и не соседей.
Так должно было быть, ибо имя таким проходимцам – миллион. Или даже два. Но синдром неограниченной власти, несмотря на повсеместность, подолгу оставался местным феноменом, никак не способным захватить обширные территории. Кандидаты в Наполеоны или Чингизы не добивались желанного успеха не потому, что люди так обожали свои малюсенькие государства, чтоб за них, как за родину, в смерть. Вовсе не за них – за свою свободу. Она, на которую не посягали эти государства, именно она стоила того, чтобы победить или умереть. Каменотесу этому, ставшему философом, государство осмелилось-таки запретить его беседы. Он в ответ выбрал смерть. Выбрал свободно, ибо мог также переместиться в другое государство, как поступали многие другие. Но он Сам выбрал.
Конечно, государства эти погибали в силу размеров от эпидемии, мятежа, вражеского нашествия и т.п., но воскрешались людьми почти в том же виде. Все потому что подвешены были к человеческой свободе, оказались наиболее удобной формой сосуществования с ней порядка в обществе. И потому, когда в истории наступало время сумерек человеческой свободы, они либо растворялись в гигантских империях либо уходили на задворки, чтобы вновь оказаться на авансцене с новым броском человека к свободе.
Качели между свободой и властью представлялись молодому человеку важнейшими в истории. То есть в некотором месте люди начинали жить по закону свободы, пристраивая всякое устройство общества под возможность ее реализации. Но жить так людям трудно, и когда они изнемогали под тяжестью ее ответственности, то прятались под крышу неограниченной власти, в комфорт безответственности, где и дремали до состояния обрыдлости, нестерпимости тоски, из которой, правда, не обязательно в свободу, но чаще в столь же неограниченную, как власть, волю, порождающую хаос и смерть и новое стремление к власти как к спасительному порядку. И все-таки свобода появлялась снова и снова, чтобы расцвести и опять уйти под власть.
Демонстрируемая историей неисстребимость стремления людей к установлению жизни на основах свободы поражала и позволяла предполагать подобные колебания и в будущем. Но история не могла показать, откуда берется это стремление, чем оно вызвано, и потому из нее самой по себе нельзя было заключить о том, как, наконец, решится будущее? Уходят ли эти циклы "свобода – власть" в непостижимую еще даль будущего или случится так уже скоро, что одному из тотальных государств, заключив в себе все человечество, удастся захлопнуть человеческую жизнь навсегда, либо, напротив, человек сумеет жизнь в свободе сделать своим нормальным состоянием и тогда тотальные и "вечные" государства станут только музейным экспонатом, окаменелостью, заботой специалистов и любопытствующих?
----------------------------------------
– А вот это совсем пустое. Ясно – лишь некоторые достойны свободы. Их немного всегда. Просто людям, чтоб вынести рабство, его нужно свободой назвать. Человек живет себе спокойно рабом, но стоит узнать про это – скажут ему, скажем, – и пошел все крушить. Жизнь ему становится хуже смерти. Как это поправить? Он ответить может – как?
– Едва ли?
– Вот-вот, а в жизни самое главное знать "как?". Отсюда все получается. И в философе нужда лишь, чтоб это установить. Остальное – пустое умствование.
– Но людям нужно и просто интересно их будущее?
– О будущем людям сказки нужны: розовые или страшилки, но только сказки. Знать должны те, кто "завтра-послезавтра" делает сегодня. Им и только им надо знать "как"? Этот твой может сказать?
– Он? Говорю же: едва ли...
– Тогда зачем он все это делает?
– Так... Думаю, интересно просто.
----------------------------------------
Молодому человеку желательным представлялся последний исход. Но "желательным" – не значит более вероятным. История лишь подвела к альтернативам, но взвешивать их требовалось в другом месте, в доме под названием "философия". Так считалось в самой истории, и для молодого человека наступило время философии.
