Сколько мне должны за это?
Проходил мимо, гляжу, в блоге говорят:
«Х»:
А я не смотрел "Аватар" и не собираюсь. В дни каникул работал, в свободное время перечитал Диккенса и Стивена Хокинга.
«Y»:
И что мы Вам должны за это?
Если меня спросить, вопрос поставлен неправильно: не «что?», а «сколько?» Потому когда я в наши российско-куршавельские каникулы не пил неустанно, не валялся, уткнувшись в телек, не разевал рот в залах с пиндосскими развлекалками, а работал культурно и интеллектуально над собой, то мне за это положено и много положено. Пусть не в деньгах, вернее, пусть сначала не в деньгах, но сразу в уважении, в желании слушать моих слов, замолкать, когда я говорю.
Если вспомнить шестидесятников, то, что они, собственно, сделали? Книжки читали, а потом поводу книжек этих: ля-ля да ля-ля. Но как их слушали, как слушали и как уважали! Некоторым потом и денег давали, и немало, надо сказать, денег. И где? Спрашиваю, где эти слушатели и вниматели, когда я столько уже книжек перечитал? После про все важное говорил и говорю нужное, говорю и говорю, говорю и… И что? Почему кругом нисколько, когда я есть воплощение самого национального проекта? Меня отдельной строкой в бюджете надо, иначе несправедливо все. А мир, наш российский мир, не терпит несправедливости. Жду-с…
Тайна националиста
Проходил мимо, гляжу, новый герой Украины стал героем за то, что он националист, то есть, как я понимаю, за то, что любил свою нацию больше жизни и ненавидел врагов ее тоже больше жизни. Потому при жизни еще своей героической указывал: «Во времена хаоса и смуты можно позволить себе ликвидацию нежелательных польских, московских и жидовских деятелей…». Гляжу я на это указание своим москальским взором и думаю: причем тут евреи? Поляки и мы, скажем, Украину эту пилили-пилили, пилили-пилили…, дольше, чем Шура гири, пилили, но евреи причем? Почему враги Украины формулируются так: «враждебные нам — москали, поляки и жиды». Вот это непременное «и» все время встречается не только у данного героя, но у любого настоящего националиста, пусть не героя. Понятно для националиста арабского: для него евреи теперь враждебны без всякого «и». Но для персидского: штатники, арабы и… Для польского: русские, немцы и… Для нашего русского Сталин славен, потому что благодаря ему слово и дело наше русское во всем мире видели-слышали-уважали, но не только, не только. Потому еще, что освободил страну от еврейско-большевистской власти всяких Бронштейнов-Розенфельдов-Иегодов, для чего пришлось самому всю жизнь в большевика шифроваться, но дело того требовало.
Встал мне во всей остроте вопрос: может ли быть в нашем с вами цивилизованном мире, не на Андаманских островах, националист и не антисемит в одном субъекте или это против его природы? Что такое в этих евреях есть, что истинный националист сразу чует и чуй этот нестерпим ему до невыносимости? Думал-думал и не надумал, не смог – однако, тайна.
Лженаука – это кому?
В своё время Гиппократ сказал: «Человек есть то, что он ест», а Грызлов сказал: «Человек есть то, что он пьёт». Многогранное замечание». В.И. Петрик Проходил мимо, нет, нет, никак не мог я пройти мимо. Знаете ли Вы господина Грызлова? Это тот самый, кто знает про воду вдвое больше господина Петрика. Самого Петрика, кто про воду знает все. Неужели Вы не знаете господина Петрика, в котором вместились четыре, нет, – пять Винчев в одном флаконе, а Эдисонов умещается не меньше сорока? Это тот самый, что учил Хеопса строить пирамиды, а Страдивари – изготовлять скрипки, и совсем не случайно, но потому что у него «есть своя собственная Волшебная Формула взаимодействия с «инфинитной реальностью», местопребыванием богов и гениев. И это приносит совершенно фантастические на первый взгляд, но такие реальные плоды!» Плоды действительно фантастические в своей реальности: денег за «чистую воду» по всей стране на много лет вперед этим двум знатокам не многовато будет? Другие решили, что жирновато, не проглотят столько, и голосом академиков научных выразили громкое: «Фу!» На что лидер главнопартийный возразил, будто не академиковое дело устанавливать, что есть наука, а что, наоборот, лже-. Поскольку народу такое важное дело, конечно, поручать нельзя, то остается партия, главная партия. Она и решит, что есть наука, а что наоборот, дело ученых – не трепыхаться и двигать в указанном. Все верно, если б не память услужливая про те далекие годы, когда начальники партийные определили в лже- генетику с кибернетикой, откуда они и до теперь не поднялись. Тогда мнящих себя учеными расстреляли к матери, чтоб не мешали великому народному сказочнику Трофиму завалить нас зерном. С зерном тогда как-то не срослось, то есть совсем. Теперь мнящие из себя мешают партии и новому мифотворцу за сколько-то триллионов напоить чистой голубой водой народ наш. Трындят и трындят про воду, чтобы чистая была, беречь, мол, надо, ухаживать за ней, не поганить дерьмом всяким. Но партия со сказочником этим далеко глядит: просто фильтры везде поставить, и любая помойка наша Кастальским ключом бить станет. И Байкал этот чего холить-лелеять, не свинячить, когда его завсегда можно через фильтры пропустить. Нет, прав лидер, когда ученых не убрать с пути, никакого нам научного прорыва не совершить, не стать страной этих… инновационных технологий.
Зачем тексты?
Проходил мимо, гляжу литконкурс сетевой, дай, думаю, зайду, поучаствую. Why not? Уже почти было…, но щит увидел большой-пребольшой, а на нем алыми буквами:
Прежде чем – прочти!
1. Текстов в Сети слишком много.
2. Хороших текстов в Сети слишком много.
3. Очень хороших текстов в Сети слишком много.
4. Не гадь в пространство без крайней нужды!
Прочитал я, застыдился и решил мимо, мимо, но слабость в ногах и сел, а сел, значит, задумался: зачем это, кому? О какой нужде говорят? Литконкурс – он для организации пространства текстов, чтобы выделить некоторые, которые Литература и потому заслуживают размножения в Сети и на бумаге, заслуживают читателей, выделить из моря других, которые ничего такого не заслуживают и потому не должны быть. Так сказать им прямо, непосредственно, в глаза, и они, застыдившись, перестанут быть. Сильно справедливое и важное дело делают конкурсы – ясен пень, но когда задуматься, из какой такой нужды рождаются тексты, из которых бывает Литература, то непросто, совсем непросто.
Одни, очень многие, из желания сообщить, поделиться, рассказать о случившемся в жизни, мысли, сне, фантазии. Они возникают просто и естественно, сами собой, как дышать или сходить по нужде, и всегда обращены вовне, к другому, и почти всегда его находят: одного или много тысяч. Того самого, у которого что-то такое было или мечтал, чтобы было, или, напротив, совсем не мечтал, а боялся. Язык дается им без сопротивления, он априори пластичен, с готовностью отвечает любой потребности и немедленно. Их природная среда обитания – блоги, они редки на конкурсах, и конкурсы на них никак не влияют – это параллельная вселенная текстов, но из нее, случается, прилетают в сетературу не только кошмарики, но и тексты, что берут читателя в полон сами, потому что Литература.
В той вселенной, где важны литпорталы и конкурсы, тексты есть намеренная, запланированная литература. Мэйнстрим – это те, что созданы творцом для воплощения своей идеи, за спиной у них могучая традиция, главный массив литературы бумажной. Такие тексты не рассказывают, а растолковывают, объясняют, наставляют, учат, потому что автор их знал, как все на самом деле было с Христом, собакой Баскервилей, какая стряслась коллизия меж Наполеоном и русским мужиком… Читатель не знал, потому что просто жил, а автор работал, трудился над идеей: он ее в деталях обсмыслил, укрепил, обосновал в источниках и затем адекватным образом воплотил в языке, можно сказать, высек в нем, преодолевая сопротивление – пусть тот и не хотел выражать ее, но сдался. Здесь автор важнее текста – это он знает, умеет, владеет мастерством их порождения, потому может создавать серии или размахнуться грандиозным полотном. Он – в центре, тексты при нем, и далеко внизу читатель, благодарный за истину, так эстетично представленную, безупречно обернутую в слова. Подобные тексты в подавляющем большинстве на любых литконкурсах, кроме особо специальных, их ценят судьи и читатели, поскольку здесь есть возможность обсудить замысел автора, идею: насколько она глубока, высока, чиста, моральна, оригинальна, интеллигентна, провоцирующа и т.п. Обсудить, как автору удалось воплотить ее в текст, уместные ли средства он для того нашел? Автор получает возможность сказать, наконец, прямо, чего он хотел сказать в своем тексте, если кто не совсем или не так понял, и достойные победители получают заслуженную награду за вложенный в текст труд.
Иные тексты пишутся из желания игры, игры с языком и идеями, игры ради самой игры, где главное – есть, получилось! Как, черт возьми, эффектно получилось! Пусть другие попробуют так. Идеи, «про что» по сути не важно – это только объект для игры, для демонстрации умения так делать словом, как никто или почти никто. Их всегда меньшинство, но меньшинство, уверенное в себе, знающее себе цену, за ними также прочная традиция бумажной литературы, где есть, есть свои Гималаи. Их и на конкурсах меньшинство, но их тоже любят судьи, некоторые, и некоторые читатели. И здесь автор важнее текста, потому что он их умеет – эдакий искусник, в нимбе дерзости, диссидентства, даже хулиганства, но красив, когда красив – чертовски красив! Его хвалят-ругают, но замечают, всегда замечают.
Бывают тут еще иные тексты, которые результат путешествия в дом языка. Когда прийти в него с туманным замыслом-зачином в башке и надеждой увидеть, отыскать там «не знаю что», то дом этот разворачивается лабиринтом, «что» и «как» обнаруживаются внезапностями, диковинками, и где-то меж ними хоронится искомое «не знаю что». Нетерпелив, неприметлив если или просто не повезло, то впустую хлопоты, хотя тоже… Но если случилось опознать, расшифровать ставшее тем самым единственным, зачем только и стоило, тогда удача, тогда есть рас-сказ, тогда хлопнуть себя по лбу и по заду удачу и отпустить текст в пространство, в жизнь, ибо ты ему больше не нужен, как не нужен читателю, когда он случится, ибо если сказалось, то уже сказалось. Как собеседника (или сомолчальника) читателю довольно текста и тогда «какая разница, кто сказал, какая разница…»
Негосударственные мысли
Проходил мимо, гляжу, государство у шумеро-египто- и прочих китойцев рушилось, когда переполнялось начальниками-писцами-охранниками, и народ, с которого и которым кормилось оно, уставал и принимался с тоски вымирать или экспроприировал экспроприаторов, и все заново начиналось. У нас, дорогих россиян, раньше оно самое такое бывало, один в один. Теперь у гордых нордических кореев как-то вот так тоже ожидается, наверное. А у нас? И у нас государство служилыми людьми снова через край переполнилось, но… Но у нас оно теперь не с народа кормится, а с трубы, потому народом заведует факультативно, между делами и очень нами раздражено, потому мы, народ, тоже с трубы хотим, просим и ждем, когда и нам дадут, как обещали, вместо коммунизма. А нам опять эту олимпиаду, чтобы мишка снова прилетел, и мы снова зарыдали. Нам, в общем, и это ладно, только, глядим, сами государственные люди ввиду наступившей тесноты и скученности не на нас одних сердиты, но друг к другу злы и несправедливы делаются, того и гляди плеваться-лягаться-кусаться станут остервенело, и в распаленности про олимпиаду забудут (стыд-то какой перед всем миром будет!) или трубу–кормилицу повредят ненароком. Нет, думаю, пришло время нам, народу, решиться и разбрестись, кто куда, чтоб не толкаться около, не путаться у государства в ногах, пусть легко и вольно станет ему дышаться с трубой и олимпиадой, когда сольется с ними в безальтернативном экстазе, и воссияет над всем миром истина, что государство – оно ни для чего, но само по себе есть суть и цель жизни на земле, и мы с вами, дорогие россияне, лишь для того были досюда историческим народом, чтоб явить эту истину. Аминь!
Критический тест
Когда выстроенная госвертикаль при полном достатке денежек не может подготовить сборную к олимпиаде, то что она может вообще? Получается – красть?..
Непорядок
Проходил тут мимо. Нет, это не я проходил, а другие мимо двери дома моего проходили, походя ее отворили и, чего попалось, унесли с собой – то есть квартирку мою обнесли. Менты приехали часов через шесть с лишком, глубокой ночью, и еще три часа все изучали и допрашивали нас, пальчики-ладошки наши собирали себе на листочки и другие вещдоки. Очень приличные люди оказались, с которыми и поговорить не в лом, особенно ночью. Но не об этом я. Дочку мою когда допрашивали, взрослую уже, то вдруг указали: почему она живет здесь, а не по месту прописки? Я говорю: живет и живет, кому какое дело? А они, что не положено, что каждый человек должен жить там, где прописан, потому нарушение это административного кодекса, за что положен штраф в 1400 рублей. Я говорю: какое-такое нарушение, когда пол страны живет не по прописке? А они: вот и не положено, и со всех можно совершенно спокойно штраф брать. Сейчас просто с ними участкового нет, чтобы штраф выписать, а до того они на двух других кражах были, и участковый оштрафовал всех, потому как жили не по прописке. Я говорю: круто – людей только от вещичек освободили, а вы со штрафом - негуманно будет. А они, мол, нарушать не надо, когда не положено. Я говорю: и у вас, в ментовке, половина живет не по прописке. А они мне – что больше даже, потому как жизнь теперь такая пошла. Жизнь, конечно, такая пошла, но правила никто не отменял, потому тут недостаток радивости отмечаю. Полагаю, надо, скажем, раз в полгода всех обходить людей и с неправильно прописанных брать штраф. У меня и вторая дочка не по прописке с мужем живет: с одной две восемьсот в год и с другой. Это какой доход будет государству, когда все наладить? И на детские сады хватит, и на школы, и детишкам на молочишко останется начальниковым...
Или
Проходил как-то страной моей и вижу – начальники. Большие, поменьше и совсем маленькие, которые за рупь, но много, как-то очень много и тех, и других и третьих, на мой простонародный взгляд. Кучкуются повсюду, но больше в Москве. Москва – не Урюпинск, но все-таки, все-таки. Их там столько, что рядом никак не поместятся и громоздятся друг на друга, строятся в пирамиды, чтобы в Москву эту втиснуться, влезть. А на Москву хоть изнутри, хоть снаружи глянь, сразу видно, где у нас есть «соль соли земли». Потому и Москва не сама по себе, а при них, при начальниках, с их стола кормится объедками, жирненькими, но объедками.
Стою я так себе, гляжу на крысий их муравейник и не пойму: зачем они мне все? Я что-нибудь да умею: то ли суп варить, то ли сталь, то ли учить, то ли лечить. Они ничего не умеют, кроме извиваться и красть: извиваться, чтобы красть, и красть, чтобы извиваться. И еще мешать мне делать мое дело. Говорят, будто на заре туманной юности страны моей мы были вместе: они знали, Что надо делать, а мы – Как надо это Что делать. От того союза все и явилось, чем мы сегодня живем. Но если и были те легендарные времена, то давно вышли. Теперь, когда власть и дело разбежались, стали будто инопланетяне друг другу: для них любое дело – следствие приказа, не самое важное, кстати, следствие, и мы – подручное, всегда готовое к употреблению подручное. А для меня они – толпа невежд и бездельников, сующих свой нос в мое дело, указующих мне Как и истребляющих все, Что мы делаем. Они живут при власти, властью и с власти, а мы – при деле, делом и от дела.
Страна велика наша случилась, и всем бы тут место нашлось, только они повсеместны и повсеместно нестерпимы. Когда мы их все-таки терпим, здесь смысл какой неведомый еще спрятан, или они правы, и мы – просто подручное, готовое всегда к употреблению подручное?
Когда на выход?
Проходил мимо, гляжу, говорят, будто не выпустят Ходора пока премьер нынешний и дружки его у власти. Кто-кто говорит? – Люди говорят. Нам, людям, теперь всякое говорить можно, если не по телевизору. Завоевали, так сказать, судьбами людей наших, томившихся в коммунистических застенках, право свободного слова. Раньше главное что было? – Идеологическое единство начальников и народа главное было. Единство это – сияющая на весь мир опора нашей власти, потому как всякий враг власти тут же, всенепременно становился врагом народа, когда это идеологически доказано. Вот Бухарчик с Зиновьевым самому Ленину смели идеологически перечить и ЦК ВКП(б). Отсюда и одного не надо шага, чтобы красноармейцев травить и эшелоны под откос, потому расстрелять их «как бешеных собак», однозначно. Вот и Сахаров. Нет, Сахаров Ленину возразить не успел, он возражал ЦК КПСС в лице тов. Брежнева и тов. Суслова. А Суслов с Брежневым хоть и две головы, но не Ленин, нет, не Ленин. И потом старенькие они уже были, о душе, наверное, задумались, и перед Европой вдруг неудобно стало, вот и не решились его в лагерную пыль, хоть свои вчерашние опасны очень, не решились и в кухоньку заперли – пусть там с женой выговорится. Мы тут же смекнули, как и нам можно, когда на кухне, не на улице. Сахаров, получается, осветил и освятил собой кухню как пространство свободы слова и мысли, только мы, в отличие от Сахарова, знали время и место, и на улице ни-ни, потому и в отпуск ездили на море, а не как он.
Так бы все ничего жили, приноровились, но некоторые из начальников, посмышленее которые, глядя как проживается страна, решили: «Хватай мешки – вокзал отходит!» Нам, чтоб не путались, объявили свободно выйти на улицу и там говорить-говорить-говорить… И Сахарова выпустили, как символ свободы слова. Мы, конечно, рады, все дела побросали и говорили-говорили-говорили… Каждый имел, что сказать, а кто не имел, тот все равно говорил, потому никто никого не слушал. И Сахарова. Чего его слушать? Кто он таков есть? – Один из нас, значит – в очередь и только три минуты, как всем, потому все сказать хотят. Пока мы наговорились, смышленые начальники добро общенажитое по карманам рассовали, идеологическое единство с нами объяснили пережитком и заговором проклятых коммуняк и нам – полную свободу не только говорить, но делать, то есть выживать. Мы выжили, неожиданно для них и для самих себя выжили, некоторые кой-чему по дороге научились даже. И тут начальники нас снова заметили, заметили как ресурс в отличие от нефте-газо-икры самовоспроизводимый, и потому неисчерпаемый, если им правильно руководить, для чего всем им надо хорошо организоваться вокруг власти и натыренного добра, чтобы «быдло» это, то есть мы, ничего не поняли, а потом, потом поздно будет.
И тут Ходор нарисовался со своими планами распоряжаться собственностью так, как он сам полагает нужным, потому он свободный человек, а главное качество свободного человека – самодеятельность. Ему серьезные люди советовали не путаться в ногах, взять отступного и свалить загорать. Он не понял или понял, но не внял, и твердил про всякие планы преобразования для страны, в какие он готов вложить деньги, но сам. Он стал вдруг тот самый «вчерашний свой», какой много опасней всякого чужого. Опаснее даже Сахарова, потому как упирал не в свободу слова, а в свободу дела. Вдруг самодеятельность станет заразительной для многих и тогда начальники зачем? В каждом деле будет свой начальник, тот, кто в деле этом лучше всех. Нет, для настоящих, то есть нынешних начальников самодеятельность наша должна быть замкнута уровнем выживания, все, что выше – только по приказу, и «шаг влево… шаг вправо…» Потому растерли бы Ходора в лагерную пыль, если б не Европа. Это у Сталина все было здесь: и деньги и власть, у теперешних – деньги там и семьи. Здесь власть, что позволяет добывать еще деньги и из нас тоже. Вот Ходор и завис меж небом и землей: «казнить нельзя помиловать». Однако он не согласен и на «помиловать», только на «не виновен!» Потому когда самодеятельность осуждена, вместо жизни к нам смерть приходит и поселяется.
Чтобы людям не померть, Фихте когда-то убеждал: «Действовать! Действовать – вот для чего мы существуем!» – и разве так уж он был неправ? Но у нас за самодеятельность – за решетку, дозволена лишь ее имитация. Вот Ходор и сидит. Кто виноват? – Да мы, потому что мы – люди. А начальники, они – никто и звать их никак.
16.05.10
Светлое будущее
Проходил я тут страной моей, гляжу – плакат во всю, из края в край размахнулся, и на нем большими алыми буквами: «Россия есть чиновная власть плюс ГИБэДэДизация всей страны!» Я, конечно, сразу воодушевился, заговорил всем кругом: «Глядите, люди, как отцы наши родные озаботились страну дорогами покрыть всю и на них людей верных поставить для порядку – в зеленых бушлатах людей!» Кругом глядеть на меня стали, но с жалостью, будто на другую родимую примету родины нашей. Глядели так, пока один, самый жалистный, не уважил словом: «Ты, мужик, – говорит, – сам по себе дурак или так, от телевизора? Тут про то сказано, что сады наши детские с яслями-школами-больницами-поликлиниками ГИБэДэДешными заставами станут на путях заботы нашей о здоровье духа и тела. Теперь мы все за то оброк платить должны, с какого врачам-учителям самим кормиться и наверх мзду отдавать».
Я нисколько не поверил и вдоль плаката пошагал, где люди наши кучками и «шу-шу-шу» все меж собой да «шу-шу-шу». Поскольку тоже наш человек, мне это «шу-шу-шу» очень любопытно. Там и тут хожу, прислушиваюсь, и везде разными словами, но все про одно: как теперь детей наших учить да лечить, «мы-то ладно, мы пожили, а дети-то как, детей жалко!» Слушал, слушал, и подумалось мне вдруг, будто благородное дело учителя-врача теперь станет, как у славных рыцарей с большой дороги, или даже еще благородней, а мы все снова приноровимся, притерпимся, как всегда было. Однако думаю теперь про себя, не высовываюсь. Когда не высовываться, так никто не поймет: сам ты по себе дурак или, как все, от телевизора.
Тебя посодют, а ты не воруй
Проходил я тут мимо РОВД нашего. Не просто проходил, а вызвали меня несколько потерпевшего, у которого квартирку давеча обнесли. РОВД он в доме большом старом, на тюрьму снаружи похожем. И внутри, только тюрьму обветшалую. В таком затертом временем и людьми учреждении бывать не довелось. Жду… Двери все открыты, внутренности на виду, на полу линоль хрущевский еще, продранный, прорехи жестяночками оббиты, мебелишка в кабинетах тех времен. Опера с дознавателями туда-сюда мимо, интересуюсь:
– Что-то сильно скромно живете? Где баблики, что каждый год вам, служивым, добавляют из казны помногу?
А они: не видали, мол, никаких бабликов, и вместо язвить, лучше бы скинулось сердечное население на работу родной милиции.
Я скинуться не против совсем, и район у нас – со средний город, но интересно все-таки: деньги где казенные?
Тут меня приглашают. У девушки приличный лэптоп и принтер в единый цвет на фоне рухляди и комиссарского сейфа. Говорю: хоть техникой оснащают, еще бы мебелишку сменили. А она мне в возмущении, будто комп ее собственный и принтер, да и расходники она на свои покупает, а так писала бы ручкой, как другие многие. Я хоть и изумлен, но интересно: не покупают ли они пистолет на свои деньги и расходники к нему. Узнал – это единственное, что бесплатно, кроме мебели, и успокоился.
Поговорили про украденное, наподписывал я ей бумаг разных и пошел оттуда в восторге от людей чудных, кто на работу из дому несет – не с работы, как всегда у нас водилось. Шел, шел, и навстречу человечек знакомый, какого сто лет, ему в радости рассказал про людей этих, которые еще преступников ищут и добро наше находят.
Он мне, что люди эти действительно чудные, и добро находят, только преступников не ищут.
Я: «Как так?»
А он: «Так так. Тебя, скажем, обнесли. Звоню я знакомым операм и говорю про очень хорошего человека, которому надо бы вернуть. Они зовут тех, кто в вашем районе хаты чистит, озадачивают, чтоб вернули. Те вернут – им тут жить и работать. Вот так: искать – не ищут, а находят.
Я говорю: «Получается, если деньги мне обратно вдруг, так из тех, что у других украли? – Непривычно». Он, мол, по-другому никак нельзя – профуровень, которые «на земле» работают, упал сильно из-за зарплаты и сокращений. Я интересуюсь: «Зачем они вообще туда ходят, на такую работу за никакую зарплату». Он говорит, будто прожить на нее можно, но серенько. А идут, потому как нормальный мент «закрыть» может любого. Я изумился: «Как? И меня тоже можно?» Он, что меня нельзя, потому никто не заказывал. Когда заказ будет и его проплатят, тогда всенепременненько…
Я пошел оглушенный, раз на свободе потому только, что никто не хочет видеть меня в тюрьме так сильно, чтобы платить за это деньги, а с меня самого взять нечего. Крал я, нет ли – псевдовопрос, он к сути дела не относится.
Conclusion: свободу мою надежней всего бережет бедность моя и моих друзей и скупость моих врагов.
Свидетельства нашей жизни
Это я про фотки. Их принято так называть. И старые когда глянешь фотки, то они впрямь свидетельствуют, как жизнь была по ту сторону фоток, которые просто случились. Жизнь была сама по себе и для того, чтобы быть, в фотках не нуждалась, могла без них обойтись и обходилась.
А теперь? Теперь не совсем так или совсем не так, теперь она без фоток никак, теперь они и есть главное свидетельство, что жизнь вообще была. Эдакие вещественные доказательства, что были и у нас школа-свадьба-институт, друзья были, подружки… Мы с такой страстью собираем фотоархивы и видео, будто потом, там где-то, где имеют право спрашивать, нам придется убеждать, что мы вообще были. Конечно, были, потому вот оно раскадровано наше беззаботное детство, а вот и юность счастливая, где можно было себя показать и совсем неодетыми, а вот и свадьба с платьем и лимузинами, а вот… То есть вся наша жизнь зафиксирована, засвидельствована, потому никто не смеет сомневаться, что была она…
Потому что мы сами сомневаемся, что она есть, жизнь, просвеченная смыслами, не простое переползание из вчера в завтра через сегодня, которое совсем пустое, всегда пустое, потому что ждешь, всегда ждешь, когда, наконец, придет такой день, что тебе скажут, зачем ты здесь оказался, на этом белом свете. Совсем ведь не затем, чтобы просто дождаться смерти, ты здесь был. Был: рос, учился, женился – зачем? Эти, со старых фоток, чего-то там воевали, строили, запускали, учили-лечили, и умирали, недоделав, недостроив, недоучив. Умирали с сожалением, что не успели, всего не успели. А мы чего не успели? Мы ни в каких делах и не торопились, мы жили, жили, и вот они фото- и видеосвидетельства, множество, кучи, почти на каждый день. Свидетельства о жизни поколений, от которых не осталось больше ничего, кроме этих свидетельств. Какие новые смыслы мы зажгли своими жизнями, что увидали и сотворили такого, о чем потом другие не смогут не поведать, не рассказать? Мы были, мы просто были там, там и там. И еще там, чтобы успеть везде побывать, пока ты здесь еще, пока ты есть. И об этом есть всегда фотки, как свидетельства – единственные свидетельства твоей жизни.
Нет, еще дети. Да, да – дети! Может быть, им сподобится увидеть, зачем они, и жить этим «зачем», а мы были просто промежутком в истории, пустым промежутком, пропуском, передышкой, история на нас и нами отдохнула. И фотки, фотки остались, чтоб не забыли они, что мы были.
16.05.10
|
