Чтоб не потерять страну
В тонкостях, да и не в тонкостях амнистий поскольку не специалист, и вообще в юридической плоскости процесс Ходорковского не очень понимаю. Для меня он, в первую очередь, есть принципиальное столкновение двух справедливостей в нашей жизни. «Справедливостей» не в смысле морали, но онтологии, самого нашего жизнеустройства. Кто в нас самих, во мне главнее: Das Man, «как все», безличная всехность, взятая напрокат, будто на время, но делающая мне самому меня ненужным для моего же выживания, или попытки обретения самости в некоей именно моей деятельности, для которой «я и пришел на эту землю»?
Горбачев освободил Сахарова, только мы его не приняли, потому что он разрушал своим поведением главный принцип нашей жизни: «Жизнь – пусть и дерьмо, но сидишь в нем – не чирикай!» Его «дерьмо» и на вкус и на запах было куда лучше нашего, а он? Ему начальство всякого дало, облауреаченый весь, а он посмел дерзить, перечить, посмел говорить, что он сам в своей стране отвечает за себя и за страну свою. Нет, не за абстрактное «за все», а за то, в чем понимает, в чем разобрался. Это и мы тогда отвечать должны за то, что в силах наших, в возможностях, причем сами, без приказа начальственного? Он жизнью своей, негромким голосом, чуть сгорбленной годами фигурой, но выпрямленной до нестерпимости взора статью убеждал нас, что да, что так справедливо будет. «Фигасдва! – сказали мы, – Куда как лучше выбрать начальника нового на царство, чтоб потом иметь святое право кричать: «Долой!» Нам и пообещали дать столько, что не проглотим, и мы снова поверили и снова стали ждать, цепляясь за выживание. Так наша «справедливость» победила, мы спрятались в нее и потеряли страну.
И снова здесь, в деле Ходорковского, две «справедливости» сошлись публично, не в буднях повседневности, не под начальственным ковром, не на задворках – на сцене. За что Ходорковского судят? За то, что он Сам. За то, что посмел для страны своей делать то, что сам считает нужным. А как это, как это без поручения, без команды? Кто ему велел? А если каждый посмеет, тогда что? Тогда начальники зачем, которые одни только имеют право приказывать и дозволять, но зато обещают отвечать, а мы зажмуриваемся и верим, нам так привычно: без команды не высовываться и не чирикать.
Его убрали за забор, потому что у него возможности и издалека видно, как это красиво, когда Сам, что свобода – это самодеятельность. Начальники убрали со страху, как угрозу своей власти, потому что свободу они вообще не ведают, не могут ничего про нее в силу начальнической своей сути, убрали под наш одобрительный гомон и улюлюканье: конечно, он может делать Сам, потому что у него такие деньги, а у нас нету, и нечего нас злить. Только он и за забором остался Сам, когда у него там одно зековство и профессия швеи-моториста. И еще справедливость, его справедливость, в которой, кстати, никому не тесно: становись рядом или поодаль и делай свое дело, за которым ты пришел на эту землю. Когда мы не хотим опять потерять страну – а еще одной у нас больше нету – мы не смеем держать за забором людей, столь готовых для дела. Надо, наверное, и нам когда-то учиться другой, непривычной для нас справедливости. Чтоб не потерять страну…
Тесно в метро
Проходил мимо, гляжу, метро московское, я в нем сто лет не был. Нет, не потому что брезгую, а просто не был. Не был, не был – зашел, а там людей прибавилось по сравнению, но так все также. Все? Нет, не все, цепляет что-то, какое раньше не цепляло. Не плакаты на стенах и не погрязнее – в облике людей что-то цепляет. Сразу не внять, я и приглядываюсь.
Приглядываюсь и вижу, как похожи они, друг на друга похожи, но не сами, а когда их рядом с теми, что наверху в центре по улицам в машинах и пешком передвигаются – их тут, в метро, нету, совсем нету. У тех, наверху, победительность во взоре, и ступают они шинами или обувкой по земле неспешно, будто, куда хотят, потому как по своей земле, а эти, внизу, несутся из точки А в точку В, где им позволено выйти наверх и побыть, чтоб потом опять нырнуть сюда для перенесения в другую дозволенную точку.
Тогда, сто лет тому, все в Москве в метро ездили: и москвичи и гости, кроме очень некоторых, а теперь нет, не все. Но если в одном этом дело? Тогда в метро ездили, которым выпал шанс, свезло в жизни оказаться в центре мира, в пупе земли на несколько дней или вообще. И они несли, несли в себе изумление и гордость за этот шанс, они были где-то как-то, но соль земли, даже соль соли земли: им все завидовали, к ним стремились приблизиться, на них хотели походить… А нынешние метровские вдруг узнали, даже обидного классика не читывая, что всего лишь «говно»: «пока еще» и потому в надежде, или «уже» и тогда без всякой надежды. «Говно» без сомнения и по заслугам для тех, кто ходит и ездит поверху, и несомненно на фоне этих «поверху» для жителей остального российского мира.
«Мне в моем метро никогда не тесно» – это один москвич когда-то изъяснился, полагая справедливо, наверное, в московских метровских собственную гордость. А теперь тесно, очень тесно, и они друг от друга зашорились, заковались, ощетинились друг другу, давая понять, что они, не как все, не навсегда здесь, под землей, они непременно вырвутся на свет зажить там, наверху, на зависть этим. Или умереть. В метро стало тесно. Зашел, однако, – сто лет не был…
Музыка свободы
Проходил мимо, гляжу, симфонию исполняют №4 очень великого музыкального классика. Я в симфониях не очень, то есть совсем, только ее классик этот в честь зека написал. Просто зека, но и не просто, а в честь зека Ходорковского, которому опять дежурно тюрьму продлили. Ему продлили, а он все равно там нас всех свободнее, нас, которые тут, по эту сторону клетки. Как свободнее всех нас был тот академик, какому никуда нельзя было, нам можно, а свободен был именно он – не мы. Не мы и не он сам, когда в президиумах сидел, властью заслуженно увенчанный и обласканный. Нам очень мечталось быть обласканными, и потому мы смеялись над ним, чудаком, который все потерял и ради чего? Ради свободы? И где она, его свобода, когда ему никуда нельзя? А он твердил, что с ним, и никому ее у него не отнять: жизнь, говорил, отнять можно, а свободу – нет.
Так и старик тот давний-давний с выпуклостью лба, он все с разговорами к людям приставал, с разговорами, после чего люди эти, как раньше, как все, жить и болтать не могли, ибо речь и облик свободного человека завораживают. Ему там сказали, что он свободен бежать, или казнят его за разговоры его, а он, что свободный человек не может бежать, как трус и преступник, и не побежал. Потом со временем выяснилось, что от него, от чудака разговорчивого, всю ту эпоху отсчитывают, он ей имя и символ, а другие важные так – просто случились неподалеку.
Этот классик музыкальный дал нам понять, что Ходора жалеть не надо. Это нас надо жалеть. Свобода застала его внезапно, как она всегда поступает, но он не отвернулся, не сделал вид, что не знает ее, нет-нет. Он выпрямился навстречу, и вдруг обнаружилось, как они друг другу соразмерны, как подходят друг другу – он и свобода. Так нечасто бывает. Потому Ходора жалеть не надо – это нас надо жалеть, это мы, не умея вынести свободы сами, снова не захотели, как тогда с академиком, чтоб свободный человек просто ходил меж нами, говорил, что-то делал свое, ибо речь и облик свободного человека завораживают. Мы сказали ему, что он свободно может бежать или посадят его, чтоб нас не смущал, посадят надолго, а он, что свободный человек не может бежать, как трус и преступник, и не побежал.
Знать не дано, от кого потом будут отсчитывать нашу эпоху, только у Ходора есть в ней свое собственное место, не в пример другим важным, которые просто случились неподалеку. Про то и сказал нам музыкальный классик.
Деньги – это зачем? Счастье – это когда?
Проходил как-то мимо себя и своих друзей и вижу, как мое и их отношение к деньгам укладывается в понятие «расходного хозяйства» – его в конце позапрошлого века придумал Зомбарт, который и словечко «капитализм» придумал. Это когда у нас сперва есть потребность, а потом мы ищем средства для ее удовлетворения. Так раньше все люди жили. Или почти все, потому что были и такие, что жили «сберегающим хозяйством» – у них тоже потребности, но удовлетворяются, только когда не вредят главному принципу жизни: количество денег у них всегда должно расти. Из них получались Шейлоки, Плюшкины, Скупые рыцари и т. п. – по сути кубышки со средствами для удовлетворения потребностей. Их грабили и презирали, пока из них вдруг не стал капитализм. Они вышли в господа, в хозяева жизни и всех других принялись перевоспитывать в сберегающие, чтоб не грабили их, а копили и покупали у них для потребностей своих. Это и есть рай, где каждый живет по средствам своим и в старании непрерывного их умножения.
Только рая не вышло, потому меж нами и ими онтологическая, бытийная разница: «мы» – сперва жить хотим, а потом начинаем думать, где средства взять для этой жизни, потому мы в хозяйстве никогда не целиком, но частично и по необходимости, у нас жизнь перед глазами, в фокусе, а средства где-то там, отстают часто так далеко, что недоступны; «они» – о средствах всегда уже до того, до всего озаботились, только потом заботятся думать, для чего средства им эти, если успевают, для них хозяйство самоценно и поглощает их целиком. Отсюда деньги для нас – только самый распространенный инструмент для реализации целей, собственно с деньгами не связанных, сами по себе они нам не нужны, но только «для», тогда как для них – всемогущая волшебная палочка, всесилие которой зависит только от количества денег, потому и требует постоянного умножения.
Едва ли выбор: «делать жизнь с кого», – осуществляется сознательно, скорее, люди в свой жизненный мир стихийно врастают и дальше живут в нем, временами завидуя тем, другим, но едва ли способные поменяться – для этого надо заново родиться, и то не факт. Так бы и жили рядом чужие друг другу, только наша частичная включенность в хозяйство стала очень мешать его росту. Вместо, чтоб усердно трудиться над увеличением своих средств, мы норовим придумать себе другие потребности или другие способы их реализации, чтоб только денег не платить, и таким образом ускользаем из хозяйственного оборота, что есть совершенно нерациональное использование человеческого материала в хозяйстве. Можно, конечно, понастроить Освенцимов, чтоб с пользой утилизовать непригодных, лишних людей. Однако такое одноразовое использование, несмотря на минимальные расходы, тоже не вполне рационально. Живой человек в хозяйстве полезней, чем труп, даже экологически утилизованный, нужно лишь включить его туда целиком.
Если расходный человек не хочет и не может войти в царствие небесное, то есть в сберегающее хозяйство, то оно должно само прийти к нему в облике расходного, прикинуться таковым. Должно обложить, офлажить его потребностями разнообразными, но такими, для каких он всегда должен покупать, и дать ему кредит, чтоб не приходилось ему заморачиваться добычей средств для удовлетворения, а удовлетворялся сразу, сейчас и немедленно, чтобы на его разумное «хочу!», тут же следовало «на!». А деньги, деньги отдаст потом, когда заработает. Когда отработает, а он непременно отработает, куда денется. Зачем его в печку, когда он сначала должен получить воспитательные услуги, образовательные, отдыхательные, праздничные, туристические, медицинские,… а потом только уйти от нас, не забыв получить услуги достойного погребения. Получать их сразу, в кредит и со скидкой, потом отрабатывая.
Нового расходного человека можно назвать «симулякром» старого, подлинного, который не «покупает, чтобы жить», а «живет, чтобы покупать», но можно и воплотившимся, наконец-то, его идеалом, поскольку «разумные» его желания теперь удовлетворяются сразу – что еще нужно человеку для счастья? Более того, он теперь идеал человека вообще, потому что и сберегающий человек должен выглядеть как расходный, чтоб его уважали. Кто такой этот Уоррен Баффет? Говорят, у него бездна денег, но где? Вот у Абрамовича деньги и эти деньги на виду: яхты, самолеты, дворцы, любовницы, наконец, Челси и наша футбольная сборная! Он выглядит как совершенное воплощение человека расходного, ибо делает деньги, чтоб тратить и тратить красиво. Человек на самом деле есть животное тратящее.
А мы, которые остались? С нами что? Что, что… закопать и забыть, чтоб под ногами не путались, не мешались на пути к найденному, наконец, человеческому счастью.
Государство – это не мы
Проходил мимо, гляжу, педначальство педиков своих собрало, чтобы внушить, как с этим ЕГЭ тип-топ. Всех в зал, только впереди вместо стола со скатеркой телевизор такой большой, с коего это педначальство принялось втыкать, впаривать и возить мордой подвластную педобщественность, которая, будучи потрясенной разгулом нанотехнологий, тут же решила слинять, раз все и так умные, и с телевизора их не видать, а в школе и дома – дел немерено, однако динамики им, мол, хальт-хенде-хох, тут камеры по периметру, а на дверях спецлюди, так что ни мухой, ни комариком никуда, пока не отсмотрят, не отслушают, подлюки.
Когда техпрогресс, я всегда, но тут сильно сразу шагнул, когда начальство даже маленькое, местное нами теперь с телевизора руководить будет. Я что забеспокоился: мы-то это начальство еще живым видели, а дети наши могут подумать, что его и вовсе нет, вместо какой-нибудь сисадмин сидит с программистом, и слушаться перестанут – тут всей славно устроенной жизни нашей пипец, а это значит и свету всему пипец, однозначно. Конечно, тут вообще мне спать стало невмочь, потому детей своих, кровиночек сладеньких, на кого я брошу, на кого оставлю без присмотра руководителей? Пропадут они, ой-ей пропадут! Однако недаром говорят: где безнадежности тьма, там и просвет! Я про родную милицию вспомнил – она всегда с нами, так сказать, среди нас. Менты-ментушечки, родненькие, ходят меж нами и внушают, как об нас начальство переживает, как заботится. Некоторые из нас, которые бывают совсем без понятия, с теми непременная беседа воспитательная, за чаем Беседа. Да... Нет, не все от этого выживают, не все, потому здоровье нации в целом крепкое, но пока не у всех. И потом некоторые впечатлительные попадаются очень, нервы у них никуда, вот и... Но другие, другие сразу вникают, наполняются трепетным уважением отсюда и на всю жизнь, какая осталась. Так что понял я, уяснил: спать спокойно можно – милиция про власть всегда напомнит. Только вдруг привиделось, прости господи, будто техника дойдет, что менты тоже с телека воспитывать станут – словом и делом. И славно бы, но как оттуда кулак высунется или дубинка? Нешто и с этим техника совладает? А-то мы без этого ничегошеньки не понимаем, совсем ничего. Такие вот мы.
Дураков нет
Проходил мимо, гляжу, говорят, будто денег, что на ужасный этот коллайдер пошло, хватает ровно на тринадцать километров дороги на третьем транспортном кольце в столице нашей родины. На коллайдер вся Европа скидывалась и строила, а мы свое кольцо у себя сами, на свои шиши, а по деньгам оно выходит почти в три ихних колечка, и пробок в Москве не стало… почти. Так что мы сильно этой Европы богаче будем. А вы говорите: дураки и дороги. Дороги – да, дороги есть… или будут, а вот дураков больше у нас нет, по крайней мере, среди тех, кто дороги эти задумывает и осуществляет.
30.11.2009
|
