Будто плывет он на лодке с подругой своей разлюбезной. Хорошо! Солнце, небо синее, под зонтиком сидят, и на столе там всякое для души: вина, фрукты разные, музычка неброская. Хорошо сидят! Платон Платоныч бокал с шампанским подымает, чтоб «за дам-с», а тут, откуда ни возьмись, птица такая здоровенная или мышь летучая и по руке его: ба-бах! – бокал на пол. Платон Платоныч, значит, шампанское с брюк отряхивает, а подруга его над ним заливается: «Ты чего это, – говорит, – такой криворукий. За дам-с, за дам-с, – передразнила его. – Сам и стакана не удержит, а туда же». Платон Платоныч не понял, «куда это он туда же», но обиделся. Однако солнце, небо, река – хорошо все-таки! Налил новый бокал, только ко рту подносит, и снова эта то ли мышь летучая, то ли птица в платье бокалом ему прямо в физию тычет, и весь он в шампанском в результате. Просто выкупан – поганство редкое. На сей раз с небес, куда эта птица-мышь унеслась, странный такой смешок долетел. Очень знакомый смешок, даже очень-очень знакомый, отчего Платон Платонычу стало совсем неуютно. Так неуютно, что и солнце с небом посерело. А подруга его только пуще над ним заливается, чуть со скамейки не валится: «Ну ты, Платоша, даешь! Через нос решил вино употребить или как?» И хохочет, хохочет… А Платон Платонычу совсем не смешно. Он подруге про птицу хулиганскую рассказывает, которая вон чего с ним вытворила. А она, мол, какая такая птица, да еще большая. Коли чудится, так надо креститься. Из него, мол, давно уже глюки всякие лезут, только она ему про то не говорила, жалела потому что. Тут у Платон Платоныча в голове что-то щелкнуло, и будто пластинка включилась с одной только фразой: «И за борт ее бросает в набежавшую волну». И так-то он ясно представил себе это сладостное бросание, что пришлось в руки свои вцепиться и самому за борт от греха плюхнуться. Плывет Платон Платоныч, значит, неизвестно куда плывет, потому что берегов вовсе не видно, но хорошо ему несказанно, так хорошо, что и берегов никаких не надо, и главное, никого вообще не надо. Недалеко от него на воду эта самая птица в платье садится и говорит ему голосом жены: «Ну как, Платон, погулялось? Хорошо ли тебе?» «Хорошо», – отвечает Платон Платоныч. «Так и будешь в воде бултыхаться?» «Так и буду»,- ответил Платон Платоныч и поплыл дальше…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Почему хорошо только там, где подолгу нельзя – утонешь? Неправильно это».
Сон № 37 – Кто виноват и что делать?
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он на самом деле усы. Просто мужские усы, только не простые, а выхоженные, волосок к волосочку и с острыми кончиками для щекотания во всяких местах привлекательных особ. И будто усы эти к любому мужскому лицу если приложить, то лицо обретает неодолимую приманчивость. Женщины и особенно юные девушки всякие знаки начинают показывать, что, мол, совсем не против с этим лицом уединиться и позволить ему, лицу этому, их пощекотать усами. Платон Платонычу обидно, что лица эти думают, будто это им самим знаки показывают, что это они сами такие привлекательные, а не усы, которые есть Платон Платоныч, потому, помимо щекотания, они всякие неприличия начинают вытворять, какие Платон Платонычу в голову, то есть в усы и прийти не могут. Очень он переживает, что из-за него столько достойных невинных девушек в грех впали и в нем остались. И вот, дабы жизнь свою на путь добра твердо направить, Платон Платоныч прошение подает в канцелярию высшую, чтоб предписали ему там не прикладываться больше ко всяким малодостойным лицам, а только к глубоко порядочным, чтобы семьи с его помощью соединялись и детишечки славненькие заводились. Оттуда ответствуют, что, мол, согласно указу, он, Платон Платоныч, прикладывается только к лицам с сугубо серьезными намерениями, которые, однако, в усах его такими кобелюками тут же делаются – не приведи господь! Следовательно, порок коренится в нем, в Платон Платоныче, именно он своими действиями извращает истинно благородное начинание и вместо пристойной семейственности сеет разврат и прочие гнусности в отечестве нашем, за что ему надлежит в скорости ответ держать в самом наиглавнейшем суде…
Тут проснулся Платон Платоныч, лежит, горюет: «Как это совершенно безвинно можно сойти с пути правильного и имя свое доброе потерять? Выходит так, что власть всегда в шоколаде, а мы совсем наоборот, хотя тоже в чем-то коричневом. Может она и впрямь никогда не ошибается, это мы все портим? Эх, ей бы от нас освободиться, вот был бы класс!» Платон Платоныч тут же на кухню споро и рюмку за такое будущее. Потом посидел еще, подумал и решил, что не сбудется – народ свой власть во тьме не кинет. Нет, не кинет… А жаль.
Это Платон Платоныч просто за рюмочкой. Он не то чтобы, а переживает очень.
Будто он, обсвистаться можно, сама Красота. Нет, конечно, внешне он таким же плешивым, потертым и остался, но теперь его по всем экранам кажут в качестве истинного образа Красоты как она на самом деле есть. Народ, ясно, поначалу плевался, мол, нашли тоже хрень какую Красотой называть. Но телевизор, надо сказать, настойчив: там день за днем кажут и трындят, трындят и кажут. Поневоле в сомнение начнешь входить. Может ты и впрямь чего недопонял, ты же тут перед телеком один, а там, с той стороны вон сколько народу обретается: и академики всякие, и писатели и искусствоведы. И говорят-то, главное, от лица всего народа российского. Ну и ты тоже россиянин, как бы. Может она, истинная Красота, и должна быть такая шклявенькая по внешности, а суть ее понимает лишь человек с высокоразвитым вкусом, который в телевизоре и вот… Так ли, нет ли, но над Платон Платонычем на улицах быстро смеяться перестали, и вот уже мужички, как он, жизнью потертые, обзавелись гордым-прегордым взглядом, и девушки, самые что ни на есть, за честь почитали с ними прогуляться по делам любовным или просто так. Правда, сам Платон Платоныч среди мужичков этих стал не отличим никак, так не отличим, что его и в телевизор приглашать перестали: чего зря машину гонять, когда на улице любого бери – никто не заметит. Ему бы радоваться, что Красота подлинная в образе его мир постепенно заполняет. Он ей, Красоте этой, вроде как Адам, а телевизор – Господь Бог. Только самому ему вдруг Красота эта опротивела, да так, что сперва зеркала все в доме порасшибал, а потом и вовсе радикально решился: штаны надел вызывающие, голову обрил, лицо впополам выкрасил, вышел на улицу и что? Там кругом люди-зеркала и в них он прежний, в тысячах копий размноженный. Повеситься осталось. Пришел домой, люстру скинул, веревку на крюк намотал, стул уже пнуть собрался, да вспомнил, что письма объяснительного не написал. Слез, пошел писать. Чего писал, не упомнит, но повеситься не успел, потому что…
Проснулся Платон Платоныч в ужасе и первым делом к телевизору. Кнопками по каналам щелкает: фу ты, ну ты – никакой нигде его морды! Юные создания, как прежде, скачут, вопят, болтают – красота да и только! От сердца отлегло, но все равно бухнулся перед телеком на колени, лбом стал в ковер стучать и причитать: «Слава тебе Господи, что они на меня совсем не похожи! Слава тебе Господи, что я на них совсем не похож!» И долго так еще бормотал и головой в ковер бодался. Радость-то какая – жив остался! Хорошая все-таки традиция эти прощальные записки.
Сон № 39 – Странности любви-1
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он большой политик, стоит себе на трибуне, а вокруг море народа волнуется – ра-аз! Вопли восторга и прочее – два-а! Вдруг из толпы крик: «Вот тебе народный подарок!» – и ба-бах! Дерьмо в лицо прямо – три!
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Во, бля, какая настырная бывает народная любовь, прилипчивая! Наверное, неправильно это».
Сон № 40 – Снова про снежного человека (Из истории человечества – 4)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в пещере живет у чудищ мохнатых – древних снежных человеков – в качестве ужина прозапас. Или обеда. Нет, все-таки ужина, потому что с утра они все вместе – и те, кто съест, и те, кого съедят, – собирают плоды, веточки, корешки всякие и все вместе ими наслаждаются. И так-то по-доброму, по-семейному у них получается, просто приятно. Но вечером кто-нибудь из сородичей идет непременно на ужин, если хозяин другой добычи не принесет. Платон Платоныча самки к иному делу приспособили: пока хозяин за дичью бегает, пользуют его мужскую силу. Платон Платонычу от этого совсем нехорошо. Его мнут, тискают, давят мохнатые зверские лапы так, что уж лучше бы он помер, но инструмент работает исправно. За то ему самые вкусные корешки-фрукты-овощи и самые лучшие куски от его соплеменников. Хозяин на охоте все: прибежит, добычу скинет, сам наестся, какую-нибудь из самок отвалтузит, выспится и опять унесся. Платон Платоныч остается всем четырем самкам игрушкой: они его кормят и трахают, кормят и трахают и так каждый день. От хозяина самки Платон Платоныча прячут, которого боится он до мокроты внизу. Да и любой его сородич как с ним взглядом встретится, так сразу и цепенеет, соляным столбом замирает. На днях молодой самец, огромный как папаша, решил сам хозяином стать, самок сам валтузить, и вышел с отцом дубинками постучать. Тот ему башку разом разнес, сердце из груди вырвал и съел, а остальное кинул самкам на ужин. Долго Платон Платоныча прятали. Уже всех его сородичей поели, и других не его сородичей тоже, когда однажды у одной из самок детеныш родился, не мохнатый только, а голенький, прям как Платон Платоныч. Тут уж не скрыться, не спрятаться: хозяин взял его, башку свернул и мешком к огню швырнул, даже сердца не тронул – побрезговал. Дитя самки загородили, не отдали – они хоть и чудища, а мамы. Так и завершилась Платон Платонычева миссия, но семя его не в пустоту ушло, а детьми проросло… четырьмями детями.
Будто он БББ на самом деле, то есть Большой Белый Брахман. Почему Большой? Потому что всегда был Белым: и лицо, и одежда, и душа и мысли. И борода всегда была чисто белая. Сколько рождений назад ни оглянись – весь, как есть, белый и есть. За вереницу белых жизней в брахманском деле взматерел и отточился так, что любая жертва богам угодна, и любая просьба – как указ. Потому и слава его до самых тридесятых царств расплескалась. И вот будто сидит он в большом белом шатре – прошения от народа принимает: кому осла, кому жену, кому, чтоб корова разродилась. Тут входит детинушка, очень знакомого Платон Платонычу облика: в белой рубахе и портах, лапти через плечо, лицо румяное, радостное до глупости. Почтительно в ноги кланяется и на чистом санскритском наречии просит народу его дать государство. А-то, мол, у всех в округе города есть за стенами да церквы с золотыми маковками, а у них одни села да деревни, даже идолы в лесу деревянные. Платон Платонычу, который БББ, это государство дать – раз рукой махнуть, но интересуется сперва, зачем оно парню тому надобно, какая такая нужда у людей завелась? «Да нет у нас нужды никакой, – говорит детинушка, – и земли у нас немеряно и всего в ней немеряно. Однако без государства неприлично, будто без порток меж людьми ходишь». Махнул рукой Платон Платоныч, мол, будут тебе «портки», то есть государство, исполнил и забыл. Сколько там рождений минуло, только опять к нему «лапти, портки, рубаха», но уже не белые, а цвета мышиной шкурки, да и сам проситель того же цвета, квелый такой, приплюснутый к земле мужичонка. Вошел в шатер и в ноги бухнулся: «Смилуйся, батюшка! Ослобони от треклятого царства-государства. Так насело, притиснуло, что и моченьки никакой!» «Что? Грабют, сильничают начальнички? – спрашивает Платон Платоныч. «Грабют, так сильничают – не приведи господь!» – зачастил мужичонка. Пожалел его Платон Платоныч: «Ладно, – говорит, – иди сам пограбь. Но гляди у меня: брать только грабленное!» «Не извольте беспокоиться батюшка, разберемся, – вертел задом к выходу мужичонка. – Разберемся… Уж так разберемся! Ух, как!» – взметнул грязный кулак на выходе и исчез. Недолго прошло, но опять к нему проситель оттуда: костюм европейский, выправка строгая, военная, волос редкий, аккуратно прибранный, голос невзрачный, стертый, но серьезный. Достал из кармана бумагу и зачитал, печатая слог: «Требуем немедленно прекратить вмешательство во внутренние дела вверенного нам государства и принадлежащего ему народа! В противном случае будем считать это недружественным актом со всеми вытекающими последствиями, – тут он помолчал, аккуратно свернул бумагу и добавил. – Сиди тихо, старик, не базарь, а-то поотрываем все, что не росло, и проследим, чтоб другой раз родился нашим подданным». Глянул исподлобья, развернулся и пошел к выходу чуть вразвалочку, но четко печатая шаг. Платон Платоныч, который БББ, изумление от никогда им невиданного-неслыханного одолел и совсем было собрался поразить нахала с государством его, закатать всех навеки в кошмары-ужасы немыслимые, однако как много поживший жизней посчитал до десяти и передумал: «Ну их, пусть сами разбираются. Нам и с нормальными людьми дел невпроворот». Погладил свою чисто белую бороду, успокоился и…
Будто женщин нет совсем. То есть здесь, меж людей нет. Усвистали куда-то. День нет, два нет… Хорошо! Столько воли вдруг обнажилось: гуляй – не хочу! Люди кругом от воли этой ошалелые ходят, чокаются, друг друга поздравляют, целуются, снова чокаются, снова целуются – никак остановиться не могут. Но устали однако, и пришел день шестый, суббота, и грянул с небес глас трубный и повелел прервать труды их вольные, тяжкие, так повелел – не ослушаться. Собрались на площади все, стоят: море-мореванное и как есть одни мужики. Собрались, думу думать вознамерились за жизнь свою теперешнюю. Дух в толпе тяжкий, да и мозги сильно натружены за пять вольных дней, но надо. Быстро выяснились три проблемы: первая – как быть с обедами, носками, уборкой; вторая – где брать новых мужиков; и, наконец, третья, заключительная – что с любовными утехами делать? По первой обещались мужики за неделю роботов наклепать. Погорячились, наверное, но за две справятся: раньше просто ни к чему было. По второй и вовсе пока не к спеху: постановили организовать сбор пустой тары под будущих гомункулов, и пусть генетики-ботаники не спеша работают. А вот третья оказалась совсем горячей. Люди волнуются, что до утра не дотерпят, и тогда беда. Предложение всем перейти к истинно мужской дружбе и любви по примеру древних греков не встретило понимания. Напротив, разбудило еще большее волнение, а также взоры злобные и слова обидные к тем, кто утешение для души и тела уже нашел. В воздухе запахло мордобоем или, по меньшей мере, революцией. Но тут мужик один в кепке на трибуну лезет, такой лысоватенький, и звонким с картавинкой голосом сообщает: мол, знает он способ проверенный – если кому своего ребра не жаль, то к ночи уже будет ему половина его для общения телесного и духовного. Толпа взорвалась: ор, давка, мужика вместе с трибуной понесли! Но организовались, установили очередь ребра отдавать, мужик набрал себе помощников из добровольцев и к ночи настрогал всем желающим по его половине. Заминка вышла только с теми, кто хотел сразу два ребра отдать за две половины. Мужик растолковал, мол, при двух половинах сам третий лишний станет, и они успокоились. На другой день выяснилось, что вместе с той проблемой первые две разрешились сами собой, и все потекло, как прежде, будто ничего и не случилось, только мужики долго еще по пьяни пустую посуду несли под гомункулов.
Проснулся Платон Платоныч – бодрый такой, довольный, что уладилось, утряслось все. Он и сам всегда знал, что чтить надо не только воскресенье, но и субботу, а также и еще денек-другой посреди недели. Потом подумал, подумал и закручинился: «Вот чем нас женщины эти в крепости держат. Погуляли на воле вольной всего несколько деньков и… Без выхода получается. А если он и не нужен вовсе, выход этот?» Пусть и с некоей печалью в душе, но совсем успокоился Платон Платоныч, однако недоумение в душе осталось, недоумение о тех, прежних женщинах: «Если они не вернулись, а они не вернулись, то делись куда? Вдруг приспособились без мужиков жить и тогда…» Тогда обидно очень получалось, не сказать, как обидно.
