Однако, оказалось, началось и для них. Началось как глупый случай, анекдот. Там, где ничего не могло случиться, потому что никогда ничего не случалось – на службе. Именно там гроссмейстеру удалось попасть в перестрелку. В центр настоящей перестрелки, где "пиф-паф, тра-та-та-та-та-...", по пути с заседания научного совета на традиционный сбор игроков. "Ой-ё-ё-ёй!" – тоже было, от него остался бурый след на полу, там, где волокли упавшего стрелка.
Гроссмейстера беда миновала, его выделанная неспешной работой мысли голова – образец безупречный головы философа – не была разнесена наспех пущенной пулей. Тогда случилось донести ее до места невредимой, где после понятной заминки привычно мощно скрестил он отточенную мысль свою с другими. И было все как всегда, и не узнали они тогда, что это и у них началось, это их из игры позвали "на выход, с вещами".
Гроссмейстеры разлетелись первыми. Разлетелись по миру восхищать ценителей давно уже забытой там в суете публичности вышколенностью, выработанностью мысли и слова – продуктом многолетней совместной замкнутости. Другие попытались сохранить сохнущий огонь игры в надежде на их возвращение. Но они теперь бывали только пролетом и не умели больше вступить в нее, так что угасла игра скоро и без судорог.
Скоро после конца ее не вынесло жизни тут сердце гроссмейстера, того самого, кого раньше пожалела пуля. Он стал говорить вслух, что думалось ему, говорить людям, которые про все всегда все знают наперед. Они, конечно, возмутились и начали кричать и тыкать в него пальцами, пока он не умер. Таким он стал им не опасен, даже полезен, ибо теперь с него стало можно кормиться.
Но наш герой, понятно, не гроссмейстер, его могли не заметить, не отличить от других и потому позволить жить. Свою здешнюю участь он углядел совсем не тут, не в этой судьбе, а в глазах сидящих на улицах ребят с автоматами на коленях: в них горела идея, для которой вокруг ходило слишком много лишних людей. И он был среди лишних...
Тогда в охапку своих, за кого только он сам в ответе на этом свете, и перенесся далеко-далёко в пространстве бывшего мира, куда случилось, в пункт "X". Там его совсем не ждали, и был там год поза-позавчерашний или даже пять лет тому. Значит, хотя бы передышка или вовсе другая история, где можно не просто перевести дух, но выжить в другую жизнь...
----------------------------------------
– Не так: история везде одна, дороги в ней разные. Там своей побрели, здесь своей. Они у себя захлопнулись, чтоб покойно заняться отделением лучших от остальных. Мы в России так не можем, мы на ветру на мировом, потому свое дело должны делать на виду у всех и всем в назидание, в урок и потому нам так мучительно трудно.
– Трудно, но Вы успешно справляетесь...
– Ирония неуместна. Справимся. Пока не все решено, но стала очевидной пропасть между Нами и Ими. Как только помочи коммунистические, веревка, что нас всех вместе спутывала, заставляла в ногу тащиться, лопнула, так Они и посыпались на дно жизни. Туда, где Им место в общем для всех мире. Теперь это место надо огородить, отделить от Нашего мира и указать Им осваивать свой.
– Полагаете получится? Столько раз отделяли, а после мир Ваш сох и дряхлел, пока не осыпался в Их мир как в общий. Так было всегда...
– Но не всегда будет. Неверен был принцип отделения, и Им удавалось поэтому проникать в высший мир, заселять его и обрушивать тяжестью своей, массой. Когда отыщется деление верное, оно станет навсегда.
– И правильное равенство коммунистов тоже навсегда...
– Никогда! И ты знаешь, что дело не в равенстве-неравенстве. Мы "разной крови" и разных миров! Нельзя говорить о неравенстве муравья и волка: просто каждый живет в своем мире.
– О неравенстве волка и овцы можно.
– Тогда не волка, а хозяина.
– Ну-ну...
----------------------------------------
Здесь общество только входило в перелом, еще ничего не случилось. Кругом пока были одни лишь слова, в которых надежда и вера, что все, наконец, получится. "Столько страдали, что больше не может не получиться." – "Почему, почему?" – "Не может и все! Все получится, только бы коммунистическую жизнь скорее на помойку и все получится..."
Там, откуда он бежал, твердили то же самое. Но там ее сразу и выбросили, заменили другой, заранее заготовленной жизнью. Той самой чужой, в которой нашему герою места не нашлось.
Здесь, за спиной старой советской опостылевшей жизни никакой другой не было. Были только слова о ней, идеи, здесь нужно было начинать новую жизнь только теперь, сначала, снова рождать из идеи новенькую, как в семнадцатом. То есть позади старой опять сияли слова и клубился хаос – только теперь он внушал всему обществу ужас. Из этого ужаса, из страха оставляли побыть прежнюю жизнь, чтобы постепенно вырастить из нее надлежащую новую.
Значит, в частности, профи и то, чем жили они, не отменялось немедленно, но дозволялось сколько-то еще покормить собой новый мир и лишь затем исчезнуть, раствориться в нем. Это был даже не шанс, а так, откладывание, перенос "на попозже" даты смерти.
Шанс, просвет возникал из другого: из отсутствия ясной картины надлежащего будущего. Той самой, коей полагалось сменить старое вселенское слияние освобожденного от всех видов неравенства человечества. Что должно было стать новым ослепляющим зовом из будущего: свобода и процветание индивида или свобода и процветание единой нации, которой индивид должен быть подчинен, а если потребуется, то и принесен в жертву? На что, следовательно, должен опираться новый, правильный мир: на свободного, ограниченного только публичным законом в своих поисках счастья индивида или на семейное единство отдельной нации? Это разные будущие и дороги к ним тоже различны. Страны поменьше бывшего коммунистического мира с очевидностью были околдованы национально-семейной идиллией и с совершенно разной степенью успеха (или неуспеха) стремились к ней.
Здесь, в России, в самом грандиозном осколке рухнувшего мира, будущее не имело четкого образа. Общество пребывало в колебаниях, власть из необходимости удержаться – в судорожных шараханьях. Общество совершало Буриданов марш на месте меж двумя ослепительными и равно соблазняющими охапками сена, и именно отсюда проистекала надежда для профи, что оно, наконец, не в пример благородному животному, сумеет опустить голову долу и привыкнет щипать травку под ногами, там, где живет. Конечно, для этого профи обязаны суметь обеспечить непрерывное этой травки возобновление.
Нет, безусловно, в жизни общества происходили очевидные изменения, но совершенно неочевидным было направление этих изменений, неясно, что из них должно было получиться. Отсюда зыбкость и невнятица жизни, какофония голосов и значений человеческих действий. И в таком неопределенном, все время ускользающем мире единственной определенностью, якорем надежности, стабильности становились продукты прошлого, уже ставшее, которое имело значение и вес просто потому, что уже было, на фоне того, что еще неизвестно, как будет. Когда неизвестно, что должно быть, то, что есть, приобретает значение, хотя бы потому, что оно есть.
Отсюда, из состояния отсутствия определенности в должном, которое придает значимость, тяжесть существующему, профи получали шанс продемонстрировать, что именно их существование, их деятельность является куда более надежным гарантом будущего, самого осуществления его в реальности, нежели господство в обществе любого заранее известного представления о правильном и потому должном будущем. Примириться с этим обществу, которое всегда знало свое будущее, совсем непросто и если и случится оно, то никак не сразу, не быстро. Нашему философу очень хотелось понаблюдать за тем, что и как здесь будет получаться и что в конце концов из всей этой невнятицы выйдет? Однако до этого "в конце концов" тогда требовалось дожить, то есть выживать сегодня, завтра, послезавтра... Но выживание оказалось процессом незнаемым для него, трудным, утомительным, отнимающим все время и все силы. Потому присматриваться, что на деле происходит, совсем некогда – только успевай поворачиваться и уворачиваться от постоянно наезжающего из будущего знака "No exit!" – "Без выхода!"
Там, в той давней постылой жизни, где у него был свой стульчик в клетке с книгами, ему очень хотелось на волю, в мир, но не в тот мир затхлой привычности, который был просто клеткой побольше, а в мир задернутой туманом дали и неведомых возможностей. Теперь, в ставшем вдруг неведомым мире, ему не хватало его родной клетки, где бы он мог отсидеться и куда подавали еду. Не стало клетки, его клетки и жизнь его изменила смысл: теперь для него не знание о ней стало самым важным, но само ее сохранение. Если выжить сегодня не удастся, то, что толку от знания, почему это тебе не удалось? Даже если доведется его достичь.
Его разум, много лет занимавшийся расшифровкой загадок устройства жизни, теперь должен был стать инструментом обеспечения жизни. Его собственной и людей, от него зависевших. И тут обнаружилось, что для этого нового для него дела разум его не годится. Не слишком тогда преуспел с расшифровкой, а тут так и вовсе сдулся. Нет, он иногда правильно оценивал ситуацию, но не вовремя, не в такт: рано, рано и вдруг все, ту-ту... И он стоит на перроне и все вроде понимает, а только поезд в жизнь уже ушел и следующего долго не будет. Правда, в поезд этот нашему герою не сильно хотелось, но других теперь вовсе не ходит, и на обочине нет пространства для существования, только для умирания.
Нет, герой наш был в этой новой жизни неуместен. Когда-то рвался из скуки в интересные двадцатые, но вот судьба и ему интересные времена подкинула, оказывается, только для того, чтобы он понял, что здесь он низачем. Что жить он предпочел бы где-то там, в прошлой стабильности, а сюда иногда лишь: смотреть, наблюдать, изучать. И это было бы полезно, полезно всем! Всю интересность, все это бешеное верчение жизни он отслеживал бы с величайшим тщанием и воплощал в теоретические схемы, модели, которые на пользу людям. А так, когда сам внутри колеса, и надо перебирать ногами, даже задыхаясь, когда головы не поднять, не оглядеться, не отойти в сторонку, чтоб подумать... Зачем ему интересность времени, которой не может видеть?
----------------------------------------
– Он просто неудачник, пустышка, прореха! Демонстрация того, что философия вообще не для слабых, которых делает еще слабее, еще беспомощнее. Их так опутывают сомнения, что утрачивается способность к простейшим поступкам, сама способность жить... Прорехи, пустышки, но они не бесполезны, нет! Тех, Иных они утешат, свою беспомощность возведя в норму, и им поверят. Очень даже пусть. Но не Мы, не для Нас.
– Не Вы... не для Вас...
– Да, не для Нас, кому жизнь – удар молнии, хвост кометы!... Суметь оседлать и не сгореть!... И завтра снова... С ужасом и восторгом!...
– Красивости все... Все одно сгорите. Всех приберет и уравняет смерть. И Их, и Вас, чего пижонить?
– Вот-вот смерть... Ее власти осталось на немного, совсем на чуть. Мы на пороге прорыва в вечность: клоны, генетические дубликаты – они уже вот-вот и не остановить. Прорыва в вечность не остановить. Смерть, она всех и поделит: жизнь как попытка и вечность для Нас, и прах и тлен смерти для Них.
– Заманчиво как будто... Но Они опять затешутся в ряды бессмертных, а Вас оттуда вытолкают, вытеснят постепенно, не спеша. Тогда как?
– Никак! Пусть пролезут, но уже не спрячутся. Искусство ставить жизнь на ребро, риск, игра – слишком естественно, врождено, слишком от природы. Оно есть или нет, его не подделать, не сфабриковать, и пошлость, убожество обезьянничанья неизбежно будет торчать, выпирать на фоне вечности и с неизбежностью сбрасывать, скидывать Их в царство смерти. Потому вечность от Них будет постепенно вычищена, и в этой чистоте сохранится... Навечно!
– Ну-ну... Они в крови и грязи рождаются, в этой грязи живут и в эту грязь навсегда уходят, а Вы над ними все в белом, прекрасны и бессмертны как боги. Так?
– Так. И у каждого для жизни в своем танце, своей игре сколь угодно попыток – вечность!
– Понял: у Вас – вечность, у них – время. Но вдруг та самая генетика, что собирается подарить Вам вечность, совсем не вдруг, а постепенно, очень неспешно сыграет с Вами свою любимую шутку: в этих смертях-рождениях Они наберут, накопят изменений, новых возможностей и станут богаче Вас, застывших. Совершенно естественно, врожденно, от природы... и что?
– Немыслимо!
– Мыслимо, мыслимо, еще как мыслимо. Может и не раз было и оставило нам забавные истории о прекрасных, бывших когда-то бессмертными богах. "Бывших бессмертными" – какое неприличное словосочетание!
– Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! Мы им не позволим!
– Кому это им?.. Времени?.. Природе?.. Жизни?..
– Ты не понимаешь: вечность для того и станет, чтобы сделать время своим эпизодом. Навсегда эпизодом, не больше, потому неопасным.
– Ну-ну...
----------------------------------------
Он опять оказался не там, не в своей жизни. Опять нужно было подождать, потерпеть, пока эта неуместная ему жизнь пройдет, сменится другой, более подходящей. Вдруг той самой искомой, в которой ему будет и жить удобно и думать просторно?... Нет, фига-с два! А так бы хотелось теперь, когда срок его земной повернул к закату. Нет...
И именно здесь, в принципе, по сути, в идее, все было не так безнадежно для него. Именно здесь он мог быть востребован. Конечно, не прямо теперь, а позднее, когда иссякнет нынешняя драка разных определенных будущих, иссякнет, истощится так, что ни одна из них не сумеет взять верха. Напротив, никак не искореняемое, неодолимое многовластие идей преобразуется, превратится в спокойное восприятие обществом будущего как неопределенности, как проблемы. Общество постепенно привыкнет к тому, что будущее не то, другое или третье, но всегда ни то, ни другое, ни третье. Оно всегда по ту сторону известной определенности, оно всегда скорее не то, чем какое-либо определенное "то". И вот в этом мире, привыкающем ступать осторожно в неопределенность будущего, никак не обойтись без мышления как взгляда несколько сбоку, вскользь разворачивающейся в неведомое жизни, взгляда самой этой жизни на себя со стороны. Поэтому мышления никак не утверждающего, не устанавливающего как существованию надлежит быть, но мышления лишь сопровождающего существование и в этом сопровождении способного забежать несколько вперед. Однако не так далеко, чтобы обрести спесь всезнания. Там, в той истории вдруг и он окажется нужен, вся беда лишь в том, что, думается, столько не живут?
Нет, с ним все намного, гораздо хуже. Чтобы поучаствовать в мышлении, он должен быть к этому готов. Но как, когда? Когда выживание захватило все общество сверху донизу, когда в нем крохотного местечка нет, где не торчало бы угрозой: "No exit!", когда ни читать, ни думать, когда даже пишут, чтобы выжить, а не чтоб сказать? Его собственные, когда-то проснувшиеся, взлелеянные навыки мышления уже теперь съежились, ссохлись, трухой сыплются как непригодные для дела выживания. Значит, если и доживет, то пустым, который низачем, вовсе непригоден к тому, к чему всегда стремился. И вот это все, конец. Разве что на других посмотреть, у которых дело мышления будет получаться. Благо жизнь с той же последовательностью производит новые попытки мышления, с какой их после изничтожает, не давая укрепиться. Он сам попросту пример такой неудачи. Обычный пример. Но не успокаивало. Он не сумел...
----------------------------------------
– Cлюнявое смирение есть суть Их мысли. Ее куда б порой ни возносило, в конце туда же шлепнется, в бессилье, чтоб объяснить его неодолимость и успокоиться и... все!
– Сурово... Согласись, есть места и времена в истории, где мышление неуместно. Он в такое попал. Не удалось, не случилось, но это судьба – не вина.
– Вот и указана граница: для Нас судьба всегда вина! Она есть только то, что сделано Нами и ничего сверх.
– Может и хорошо бы с эдаким самомнением, но "Аннушка уже разлила масло..." Что с этим делать?
– Что нам "Аннушка"? Еще раз! Резерв попыток неисчерпаем.
– Понятно, когда у Вас нет страха за свою жизнь, Вам ничего не стоит жизнь вообще под вопрос поставить. Все человечество, природу на кон поставить, чтоб сыграть?
– Не вполне. На кон я ставлю одну свою жизнь – какое мне дело, что там к ней прицепилось: народ, человечество или еще что. Хотя чем больше прицепившихся, тем больше азарта, тем веселее!
– Значит, Вы в жизнь еще и еще раз, а Они в огне ваших попыток пропадают безвозвратно и пачками. В этом Их судьба.
– Не непременно. Повторяю, Они обстоятельства и поводы для наших поступков и только. Никак не цели и даже не мотивы. Потому судьба Их сложится так, как там, в этих поступках случится. Этот твой философ, кстати, есть только повод для нашей беседы. Повод, материал со всей его жизнью и мыслями. Беседа наша кончится или сменит тему, и он исчезнет. Вероятнее всего совсем исчезнет. В другой раз отыщутся другие поводы. Позабавнее.
– В благополучных, цивилизованных мирах риск, игра на полной воле недопустимы. Вернее, допустимы на обочине, на периферии, по ту сторону деятельности, что организует мир, устанавливает и поддерживает в нем порядок. То есть там Вы в резервациях: искусство, спорт, игры в политику, развлечения вообще – где Вы забавны, но не опасны. Думаю и здесь, в нашем мире Вам скоро отведут место. Место на виду, но в сторонке. И поместят, Вас туда профи, которые у нас следят за порядком.
– Невозможно. Профи всегда служили власти и всегда будут ей служить. Станем Мы властью, будут служить Нам. С ними проблем не будет.
– Вдруг здесь, у нас профи впервые сами станут властью? Как надеялся этот философ. И они со свойственной им аккуратностью и заботой от всяких опасных для мира игрушек Вас изолируют. В отведенном уголке Вы сможете пыжиться и громко кричать про то, что Вы – "другой крови".
– Нет! Нет! И нет! Власть достается достойным. Здесь, в этом мире нет никого достойнее Нас.
