Потрясение
Проходил я тут как-то мимо, гляжу какой-то Хаким Бей про миллениум пишет. Ну пишет и пишет. Мало ли кто пишет. Даже я сам иногда. И потом, какой такой Хаким-маким, чей такой Бей-мей? Что он может написать, что сказать, чего и как мне от других не слышалось? Тем более про миллениум, который до дыр затертый. Открыл на всякий случай просто глянуть и остолбенел!
Таких текстов не бывает, так нельзя писать, а вот. Со времени автора «Заратустры» никто для меня не писал с такой страстью, до пузырей на губах, когда со слов скатываются капли свежей, нетелевизионной крови, когда от слов этих с сердцем и душой происходит нечто вне зависимости от понимания, уяснения, даже до всякого понимания и уяснения, просто потому что происходит. И перевод, как и у Ницше, совсем не преграда тексту, он просто преодолевает границу любого языка с легкостью, просто не замечая этой границы.
И зачем я что-то говорю? Мои слова здесь зачем, когда вот:
Единый мир допускает «хаос», но подавляет истинную сложность, сводя ее к одинаковости и к разделенности. Сознание само «включается в представление»; непосредственно переживаемый опыт, тот, что требует живого присутствия, запрещен, ибо он угрожает образованием еще одного мира, мира вне отведенных пределов. От небесного царства образов остается лишь экранная после-жизнь, гностический нуль-переход, стеклянное лишение тела. Бескрайнее одно и то же, разделенное на бесчисленные отсеки, неограниченность связей и бесконечное одиночество. Неизмеримое совпадение желаний, непреодолимое расстояние до их воплощения.
Единый мир не может упаковать наслаждение, но лишь образ наслаждения - зловещий герметизм, своего рода барака наоборот, Шварцшильдовский радиус, конечный пункт для желания. «Духовность наслаждения» - именно в присутствии, в том, что нельзя воспроизвести, не потеряв; - в том невыразимом, неприкосновенном, возможном только в «экономике дара», которая всегда существует (или изобретается заново) под спудом ортодоксии и паралича взаимоотношений обмена. Мы определяем «желание» именно как стремление к этому - а не как зуд, который проходит от денежной смазки.
Негативному герметизму и фальшивой чувственности единого мира оппозиция противопоставляет свой собственный гнозис, диалогику присутствия, наслаждение прорыва за представленное наслаждение - своего рода точильный камень. Не цензура и не управление образами, напротив - освобождение воображения от имперского владычества образа, от его покровительственного и назойливого присутствия везде и во всем. Образ сам по себе безвкусен, как биотехническая груша или помидор - лишен запаха, как сама наша цивилизация, «безопасное общество», культура не более, чем выживания. Отчасти, наша борьба есть борьба против коммунального слуха и имперского взора, - за вкус, осязание, запах, и за видимое «третьим глазом».
Зеленым насильственно обозначили проклятое плодородие денег, их противоестественную плодовитость - алхимию экспроприации, бесконечный вес привилегированных каст, масонский надзор. Превозмогая собственную текстуру, они превращаются в чистое представление; однако с самого начала, с первых глиняных бирок и монет из электрума, деньги есть не что иное, как долг, не что иное, как недостача.
Когда же деньги преодолеют с помощью виртуальности свою физическую природу, когда каждая трансакция, каждое волнение эфира будет давать процент; - «бедные» деньги уступят дорогу «чистым» деньгам. Кто же окажется в выигрыше?
Старомодный дуализм взорвался - тотальная топология задается теперь гносеографической геософией денег, прямолинейной их одномерностью. «Зеркало производства» заменено полной прозрачностью, головокружением ночного кошмара. Земля, труд, природа, само «я», сама жизнь, даже смерть - все можно переопределить и сделать основой обмена - все есть деньги.
Само собой, на самом деле Капитал не преодолел производства, но всего лишь задвинул его куда-то в область кладбищенских служб и мусорных баков. Капитал желает экстаза, не тейлоризма; его страсть - бестелесность и чистота.
Таким образом, несмотря на все вышеперечисленное, несмотря на титанические опустошения, произведенные искусственным интеллектом Капитала, «спасаемый мир» порой отделен от «этого» мира лишь трещиной сатори, толщиной с волосок. Но вся наша непримиримая оппозиция происходит из этой трещины. Миллениум всегда есть открытие текущего момента - но так же всегда, он есть окончание мира.
Наше теперешнее состояние - разглаженное и раздраженное невнимание - можно сравнить только с каким-нибудь эзотерическим средневековым грехом вроде духовной лени или экзистенциальной забывчивости; наше главное удовольствие - самим придумать для себя пропаганду, мощную, как гностический «Зов», эстетику раскаяния-и-обращения, то есть «самопреодоления», сорелевский миф Миллениума.
Но тайное, скрытое (язык сердца) дает тактическое преимущество в предреволюционной ситуации, и одно это уже возвращает революционной эстетике ее центральное место. Искусство скрытого избегает поглощения «дискурсом тотальности», базирующемся на образах, - и, таким образом, единственное из всех возможных форм, по-прежнему несет в себе извечное обещание искусства - изменение мира.
Капитализм освободил себя от своей собственной идеологической брони и более не считает нужным отдавать территорию какой-либо «третьей силе». Основатель айкидо умел увертываться от пуль, но никто не в силах уклониться от натиска такой силы, которая занимает все тактическое пространство. Эскапизм доступен «третьему гостю, нахлебнику», но не единственному противнику. Теперь капитализм может объявить войну и прямо разделаться, как с врагами, со всеми бывшими «альтернативами» (включая «демократию»). В этом смысле не мы выбрали для себя роль оппозиции - ее выбрали для нас.
В кендо говорят, что оборонительных приемов не существует, вернее, что единственный вид обороны - эффективное нападение. Однако атакующий, как в айкидо, находится в невыгодном положении (нарушение равновесия) - что же делать? Парадокс: подвергшись нападению, ударь первым. Ясно, что наши «альтернативы» теперь не просто занятные запасные варианты, но жизненно важные стратегические позиции. Революция, однако, не матч по кендо - и не карнавальная пьеса с моралью. По-видимому, наша тактика определится не столько историей, сколько желанием оставаться в истории - не «выживая», но продолжая жить.
Момент истины
Проходил мимо, гляжу, говорят, будто наши олигархи потеряли в кризисе не то 200, не то 300 миллиардов. «Зеленью», конечно. В общем, сумма безумная, какой мне все равно не представить, и их теперь не будет столько в списке Форбса, а будет вдвое меньше. Они ужасно по этому поводу расстраиваются. Я бы, может, тоже расстраивался на их месте. Однако на своем месте глянул на себя внимательно и очень удивился, что совсем не расстраиваюсь и им не сострадаю. Почитаю всю жизнь себя истинно русским человеком, главная черта которого, всем известно, - иметь сострадание, а у меня нет никакого. То есть вообще его не видно. Ай-я-яй! Значит, я всю жизнь ошибался относительно себя, значит, я не истинно русский человек. Как стыдно!
Потом гляжу, люди в прорубь лезут. Многие лезут, в основном немолодые все-таки граждане и корпусистые. Я тоже совсем не молод и не худ, но в прорубь не хочу. Я понимаю, что не все могут в прорубь - сердечко и всяко там, - но хотеть должны все истинно русские люди. И я, стало быть, должен, но не хочу, и тут за свою неправильность вдвое стыднее стало.
и из телевизора, то вся Россия либо в проруби, либо около, и это главная оздоровляющая процедура, потому как все окунувшиеся в один голос, что после этого совсем никогда не болеют. Тогда про какой такой кризис с лекарствами речь, и вообще зачем траты на эту медицину, на программу «Здоровье», когда вместо прорубей нарубить, а деньги на борьбу или просто «попилить».
Вдруг стало мниться мне, как вождь мирового пролетариата говорит, будто вовсе не религиозен русский человек, а суеверен. Будто ему только во что-нибудь верить: в «наши дети будут жить при коммунизме» или целебную силу воды в речке Грязнульке. Ему без веры никак - только успевай менять объекты...
Чур! Чур меня! Привидится же, прости господи! Все, исправляюсь немедленно: начинаю сострадать всем беспризорным олигархам и активно включаюсь во всеобщую купелизацию страны. И стыд, как дым, истает, как утренний туман...
Скованные одной цепью...
Проходил мимо, тут смотрю в Берне швейцарском незадолго до Французской революции мимо идут прикованные к тележке мужчины, коротко прикованные, гуляют по улицам с тележкой этой. Именно прогулка у них, а не в камере протухшей сидеть, потому гуманизм и забота о здоровье. А потоньше цепочками женщины прикованные - цепочки потоньше и подлиннее. Потому здесь сверху еще и экология: собак-кошек дохлых и дерьмо вдоль дороги собирают на тележку на эту. Значит, имеем гуманизм, заботу о здоровье и экологию в одном... это... горшочке. И еще свободу. Свободу на длину цепочки, разумеется, но с гендерными особенностями.
Вот она мудрость начальников! Потому там и революций не было, что каждый вместе с другими к делу полезному прикован. С учетом гуманизма и заботы о здоровье. У нас теперь кризис, и очень народ волнуется от безработицы, потому как разбредутся кто куда поодиночке, а там мысли неправильные начнут посещать и портить людей в ставшее вдруг свободным время и наедине с собой. Тут бы начальникам нашим подсуетиться и каждого к полезному делу... это... Мы бы успокоились и почуяли себя нужными государству и свободными ровно на длину цепочки. Но чтоб непременно с учетом гуманизма и заботы о здоровье. Мечты, блин, мечты...
Взбесившиеся деньги
Проходил я тут мимо, гляжу мир катится в эпоху взбесившихся денег. Это раньше мы думали, будто деньги мы добываем, чтоб они давали нам все, что мы захотим. И когда захотим. По нашей команде они носятся по миру и исполняют наши желания. Вдруг обнаружили, как понеслись они по миру сами, азартно перемещаясь в каких-то своих загадочных целях и заставляя каждого из нас и всех вместе трепетать в ужасе, будто они совсем нас покинут. Покинут и заживут своей, только им ведомой жизнью, оставив нас осиротевшими, неведающими, как нам дальше без них. Вдруг выясняется, будто они решают сами, когда и куда им приходить и когда и куда уходить.
Вот была маленькая и гордая страна горячих гейзеров. Любили они чистоту своей природы, ловили рыбу и жили совсем небогато со своей природой и рыбой. Но тут к ним внезапно пришли большие деньги, и жителям маленькой и гордой страны понравилось быть богатыми, то есть покупать крутые джипы, ездить на них по своей маленькой, но богатой нетронутой природой земле и работать не в пример меньше, чем раньше, а жить лучше. Однако в один прекрасный момент деньги, которые так внезапно пришли, вдруг внезапно ушли. Сразу все. И маленькая, но гордая страна снова стала бедной. Только теперь это нестерпимо обидно.
В другой очень большой и очень гордой стране люди жили очень бедно и долго так жили, когда вдруг в их страну пришли большие деньги. Пусть и не ко всем пришли, к некоторым, но другие тоже могли гордиться богатством страны и ждать, когда с ними поделятся. В этой стране люди всегда ждали большого и хорошего отныне и навсегда, и уже верили, что совсем немного осталось до того радостного и выстраданного момента, когда со всеми поделятся, как деньги принялись убегать. Так быстро убегать, что снова стало ясно: зря ждали. Если даже всю страну, как раньше, огородить проволкой, всех жителей страны поставить у границы и дать всем по пограничной собаке - настоящему Джульбарсу, то и тогда не поймать убегающих денег, не остановить их.
Снова грустно, господа-товарищи! Как они нас кинули, и, главное, за что? Что мы им такого сделали - ума не приложу? Не иначе как взбесились. И олимпиада вдобавок еще так нескоро!..
Опровержение Маркса
Проходил я тут мимо, гляжу вещает этот: «деньги - товар - деньги+, деньги - товар - деньги+...» Мол, так и только так деньги становятся капиталом, «самовозрастающей стоимостью». Без формулы этой они - просто сокровище капитана Флинта на потерянном острове.
Умойся, бородатый! Эта формула теперь такой отстой, что приличным людям повторять ее западло. Деньги - такая штука, что сами в цене растут, не превращаясь в товары. Разве что переодеваясь: мы их во фьючерсы, свопы, варранты, опционы, а потом раз - и фиксируем прибыль. Нигде никаких грязных товаров, вонючих заводов, чвакающих машин, отравленного воздуха, ленивых рабочих, наглых профсоюзов - везде одни только чистенькие деньги, и ими занимаются приличные люди. Можно уже просто - люди. А товары нужны для ухода за человечьим мусором, так сказать, отходами производства людей. Приходится отстегивать денег на них - мы же не звери. Потом решим, что с ними делать. Потому для нас, для людей, столько не нужно, да и природу они всю запакостили. Немного оставить, посадить за заборы, чтоб не натыкаться, и пусть себе за там.
Только этот и с ним еще лысенький - картавит немного - глазенки выпятили и вещают, что деньги такие есть раковая опухоль капиталистической экономики, которая ее неизбежно и скоро сожрет. А человечеству, когда не погибнуть, но свободу обрести, деньги в вечное заключение обречь надлежит, то есть совершить социалистическую революцию, которая теперь не только не за горами, но тут прямо, на расстоянии вытянутой руки. Потому надо выпить за неизбежную и скорую победу этой революции и воцарение коммунизма во всей земле. Выпили они водочки и пошли обнямшись, распевая то ли «Вставай, проклятьем заклейменный!..», то ли «Ромашки спрятались, завяли лютики...», но что-то очень душевное. Пошли прямо в светлое будущее всего человечества, заря которого алела не только на востоке, но теперь отовсюду. Я подумал-подумал и пошел вслед за ними, чего мне здесь оставаться, когда остобрыдло? А там... там вдруг Иное? Вдруг...
Про читателей и критиков
Проходил я тут мимо, гляжу Барт говорит, что критик одно, а читатель совсем другое, что один читает, чтоб удовольствие, наслаждение от текста получить, а второй, чтоб написать потом про этот текст и сказать, наконец, ясно, что на самом деле хотел сказать автор. В далекие, почти уже незапамятные времена, когда жили титаны писательского дела, всякие Гете, Толстые и прочие Манны, критик ставил себе сверхзадачу вскрыть эпоху и душу автора и, поняв замысел его лучше, чем сам автор, объяснить людям. Тем самым внушить читателю священный трепет перед писательским гением и растолковать, что он в этих книгах, собственно, должен видеть и чем восхищаться.
Теперь, когда бумажная книга, подобно древним египтянам, тихо и неуклонно уходит в прошлое, затихает навечно в кладбищах-библиотеках, когда она на последнем вздохе превратилась в одноразовую, когда единственной и открытой для всех библиотекой стала Сеть, и читатель вдруг замер в ошеломлении перед все полнящимся океаном старых и новых текстов, роль критика, в первую очередь, указующая. Его дело ткнуть перстом и сказать: «Это надо прочесть, а это графоманство». Потом, может, еще что, но потом, если спросят. То есть и сам критик переселяется в Сеть вслед за автором и читателем. Современной бумажной книге он больше не нужен, ее успех определяется иными маркетинговыми, рекламными и PR фишками, где критик в лучшем случае подсобный работник низшего звена.
Насколько нынешнее место критика в Сети всерьез и надолго? Может и здесь в нем скоро исчезнет нужда, как в кучерах или шорниках? Свободно странствующие в Сети тексты будут свободно встречаться со своим читателем, тем самым, в ком отзовутся радостью или (и) болью, но непременно восторгом и восхищением, кому станут ключиком от «маленькой зеленой дверцы в стене», отворяющей ему его собственное путешествие в пространствах Великой Книги жизни. И что тогда ему в этом критике? Он сам узнает свой текст при встрече. Зачем читателю про то, что на самом деле хотел сказать автор, когда на самом деле тот уже все сказал в тексте? И зачем ему про этого автора вообще, который есть лишь некая абстрактная точка, обозначенная адресом в Сети, откуда (возможно, но совершенно неважно) начал свое странствие текст?
Вдруг мы уже живем тогда, когда рождается новая литературная вселенная, где поистине живут только тексты и читатели, свободно странствующие в ожидании встречи. И больше никого...
В маршрутке
Проходил мимо, тут девушка напротив сидит. Сидит и сидит, музыку слушает. Только глаза у нее необычные - слепые глаза. Слепые не в том смысле, что слепые, а что внутрь себя смотрят, не наружу. Не на меня. Не в том смысле, что не на меня конкретно, а не на соседа тоже. Вообще ни на кого не смотрят. Они внутрь смотрят, где другие люди не живут, где только она сама... ну, или сам.
Нет, я понимаю, что там есть на что посмотреть... если есть, на что посмотреть, но только для такого взгляда мир внешний мертвый. Который по ту сторону этих глаз. Он мертвый и есть, мертвый, будто не родился. На него даже не надо бомбы уничтожающей бросать - она уже заранее брошена. Она всегда уже брошена. Такая специальная бомба, которая всегда уже взорвалась, и все всегда уже умерли. Потому для глаз этих мы все зачем? Мы низачем, будто и не рождались вовсе.
О пользе карточек
Проходил я тут мимо вытрезвителя и зашел туда ненароком. Нет, не сам, конечно, зашел, а завели. Еще точнее - завезли. На машине с решетками, на которой нас настоящие мужчины в серой форме, но с горячим алым сердцем иногда привозят. Чтобы пиво не пили в нетрезвом состоянии в неположенном месте, а денег не было в руках, только на карточке, а менты банкоматов с собой не носют.
Привезли и привезли, в комнатку поместили, кстати, довольно чистенькую, заставив при этом сдать штаны и ботинки, но трусы с носками и рубашкой оставили, чтобы не застыли в ожидании врача с медпомощью. Доктор пришел и стал воспитывать. Всяко там: нехорошо, мол, так напиваться «и вообще», в публичном месте тем более «и вообще», он может на работу сообщить «и вообще», нас выгонят как алкоголиков «и вообще»: «Вы (то есть мы) это понимаете!»
Мы понимали, но наличных в кармане не было - только карточки. А банкоматов нет вытрезвителе. На наше робкое, как мы пойдем и тут же - «прямо тут же» - снимем денежки и принесем, раздавалось дружное «ха-ха!» «Ха-ха» доктора и продолжал нас воспитывать. Мы кивали головой и соглашались: правда, никак нельзя так напиваться на рабочем месте, как он, то есть доктор. Мы себе не позволяем и не позволим, чтоб «в лоскуты» на службе. Доктор был молод, горяч и говорлив. Других слушателей не было - одни уже спали, а новых не везли. Наконец, устал и решил разрешить нам исправиться, когда отпустит в магазин за коньяком. Мы еще раз искренне пообещали тут же быть назад с коньяком для воспитания «этих алкоголиков».
Магазин, где по карточкам давали нужную выпивку, нашелся не сразу и вдобавок меж домами в темноте затерялся сам вытрезвитель - пришлось народной молвой искать - только когда мы были назад, доктор говорить не мог, но мычать и указывать на стол, куда бутылку поставить, потому финальной лекции не удостоились и покинули заведение не вполне полными трезвых мыслей и высокой морали и потому в процессе нашего духовного вытрезвления не была поставлена окончательная точка, но лишь многоточие.
С одной стороны, положение наше облегчила бы некая толика наличных денег, с другой... с другой - вдруг в нашей стране происходит дрейф, сдвиг, трансгрессия уклада жизни от формулы: «кто на ком сидит, тот с того и живет», в формулу: «кто на ком сидит, тот в того и живет», то есть в него превращается. Когда на пьяницах - в пьяницу, на преступниках - в преступника, на проститутках - в проститутку, в руководителях «ленивого и глупого народа» - в ленивых и глупых. Разница между поставленными вести и ведомыми оказывается в самой поставленности, в должности, в чине. Тут истинное единство общества нашего, основа совершенного взаимопонимания с начальником любым, ибо он, совершенно как мы, только должность другая, чин. Чинами когда поменяться (в революцию, скажем), все также и останется, потому что все мы - одно. Только чины разные...
За несокрушимость единства общества нашего непременно и немедленно принять стопочку...
... Хорошо, однако, пошла. И вам не хворать.
Против графоманов
Проходил тут как-то мимо, гляжу графоманов[1] гонят в Сети. Я к народу сразу решил присоединиться - уж очень люблю в народе потусить. Но задумался на секунду, что этим я хочу сказать людям? И опоздал - все дальше понеслись с ликованием.
Стою, думаю, потому как не догнать. Сперва открылось, будто сказать я этим хотел всем, что не графоман я. Сам всегда знал и знаю, но другим сообщить, для чего засветиться в охоте на графоманов - самое то необходимое есть. Потом подумалось, что про себя все и так знают, даже когда кокетничают. Те, которые литературу пишут - творцы литтекстов. Значит, графоман - это всегда некто «не я», поскольку никак не может быть, чтобы я графоман, но одномоментно графоманов этих в литературе немерено, хоть в Сети, хоть на бумаге. Получается, будто «их», графоманов, много, а «меня» среди них ни одного. Апория прямо, рассудить труднее, чем Ахиллеса бедного с черепахой.
Куда смотреть, чтоб разобраться? Приходится в себя самого, потому в другого никак нельзя непосредственно, зато все мы люди и аналогично. Когда повнимательнее, то глядят на меня оттуда две ипостаси: писатель текстов и читатель текстов. Они отдельные, но не совсем. Когда чужие тексты, то читатель главный: он различает склад банальностей и глупостей и, следовательно, пустоту одних - их в графоманию и забыть, - и глубину, внезапность и роскошь языка других - эти в истинную литературу и перечитывать. Но свои тексты идут по ведомству писателя, производителя, каковой затратил на них силу ума и богатство чувств, озарил вдохновением, отдал им свои восторги и разочарования, положил, наконец, на них труд свой, и потому они всяко не могут не быть лучше других многих. Пусть не Гете, но где-то как-то что-то. В одной, в общем, с ним лодке. Здесь участь читательской ипостаси - в стороночке стоять, не отсвечивать. О своих текстах иметь мнение, как о покойниках: либо хорошее, либо превосходное.
Получается, мой развитый вкус (а какой другой может у меня, у литтворца, быть!) свободно проявляется у меня в отношении чужих текстов, но не своих собственных: тут он в подсобниках, как велят. Тогда, если предположить, пусть в действительности этого никак не может случиться, но только «для помыслить» исключительно формальную возможность сотворения мною графоманского текста, то я в нем графоманства не увижу, сколь бы ни был изощрен мой читательский вкус, потому что мне как самодеятельному читателю ко мне, писателю, вход закрыт.
Тут, скажут мне люди и не могут не сказать, самое место для критика, который будучи высококультурным читателем, способен совершенно беспристрастно (в идеально типическом случае), а значит, объективно судить любые тексты. Я бы да, но... Но я ему не верю, поскольку он только прикидывается читателем, он как будто читатель, а на самом деле он тоже писатель, и как писатель стремится, чтобы его текст заметили, и мой текст для него, в отличие от настоящего читателя, только материал, то, что должно быть преобразовано в его собственный текст, и отсюда оценка моего текста определяется потребностями его текста и, значит, его писательской ипостаси. Ему нет веры, поскольку и в нем командует писатель.
А если... что трудно представить, не то, что воплотить, но помечтать? Вдруг во мне власть переменится, произойдет революция, в результате чего моя читательская ипостась станет верховодить, ничего своей писательской не должна, напротив, та будет в сторонке стоять вместе с другими писателями, держащими в руках сочиненные тексты в смиренном ожидании, когда я, суверенный читатель, соблаговолю обратить на них внимание и вынесу свое суждение о том, кому удалось сотворить Текст, а кому графоманскую поделку. Это и будет решительная победа над графоманией в отдельно взятом «мне», хотя и не «полная-окончательная», потому что «полной-окончательной» бывает только смерть. Но не будем о грустном.
Затем и в мировом масштабе сходным случится образом. Мне, понятно, не дожить, а помечтать?
-------------------------------------------------
[1] Прим.: Графоман - очень обидное слово для обозначения совсем никчемного человека. Имеет широкое хождение в Сети, особенно на Литпорталах.
О месте в строю
Проходил мимо, гляжу вопросы стоят: «С кем вы, мастера пера и клавы? Где ваше место в общем строю, господа-товарищи литералы и литерасты? Куда бредете вы гурьбами?» Ой нет, последний вопрос неверно прочел, наверно, там на самом деле было: «Куда влачите вы венец терновый?» И много других. Прямо митинг какой или пикет. Я вежливо подхожу и спрашиваю: «Вы чего, - говорю, - теперь тут встали? Лежали себе тихо, лежали и вдруг? Неожиданно как-то, предупреждать...» А они, мол, вовсе никак не неожиданно, а натерпелись, хотим знать, когда они станут снова жечь глаголом сердца и души людей, обомшели которые и завшивели, облепил их жирный дым шашлыков и нестерпимая вонь парфьюма, не могут они больше открыться Свету, Добру, Справедливости, Истине, Красоте, а хочется. Так хочется!
Тут я, конечно, обиделся за нас, за литералов. «Что ж вы, - говорю, - когда мы вам глаголов этих, а такожде существительных с местоимениями наплодили целый Эверест. И еще сумеем, когда вы нам за это денег и славы на всю жизнь, по справедливости». А они, мол, возьмите ваши глаголы с прилагательными себе взад. Нам такого не надо и задаром не надо. Я им в ответ... А они мне... А я им... Наконец, они по мне настучали и глаголы взад ввернули, но не все, не все.
Ушел я, переполненный размышлениями о судьбе нашей печальной, в которой мы им словесные сокровища наши, а они нам взад, говорят. А нам они зачем? Нам за них денег и славы надо, а взад их совсем не надо. Как так получается, что наши сокровенные слова по нраву им не приходятся? Что в них повернуть, в словах и людях этих, чтоб им по душе и сердцу и нам на пользу и в радость? Иду, кручинюсь и вдруг увиделось мне, будто приходит Гомер в город очередной, на площадь перед людями становится и говорит: «Я вам сейчас песнь пропою, которую Я сегодня для вас сочинил. Так и запомните: слова и музыка Гомера. А которые потом другие будут вам этих песен петь, то гнать их, как расхитителей моей интеллектуальной собственности, палками повдоль спины». И много странствовал он и напоминал в каждом населенном пункте, пока не уяснили эллины, кто самые лучшие песни сочиняет, и не организовали «Общество защиты авторских прав гражданина Гомера». Другие, что вовремя не подсуетились, так и остались просто певцами, а он один - Гомером. Слепой-слепой, а далеко глядел.
Причем тут Гомер? Да никак, привиделось просто. Однако глянуть когда - были люди. Этот вот, к примеру: поэт поэтом, но какой оказался подсчетливый, предрасмотрительный. Только мы, нынешние литералы и литерасты, не позволим новоиспеченным Гомерам поживиться нашими творениями, потому что главное завсегда есть и было не Что я написал, а что это именно Я написал, чтоб знали все, куда славу и деньги.
18.02.2009
|
