Божья правда
Ходил тут мимо, гляжу, говорят, будто беды у нас все от того, что бога в душе нет. Раньше был, а теперь нет. Потому его снова надо туда поместить, засунуть, запихнуть, и все у нас наладится. Согласен в целом, стал думать, откуда его взять? Это раньше, когда мы в природе жили, бог из каждого деревца, из каждой травинки-росинки, из всякой твари на нас выглядывал. Потому что тварь эта была божья. Теперь мы на природу только на шашлыки или за чем-нибудь для нужд наших необходимым. Мы с просторов природы в дом переселились, в дом техники, где вовсе не Моисея или Будды законы командуют, а Ньютона с Менделем. Это они нас кормят-поят-одевают, согревают-умывают, учат-лечат-развлекают. А бог тут где? Он тут нигде, никак не при делах. Дом этот после бога построен, потому обезбоженный. И когда мы вдруг начинаем бога в помощь звать, чтоб он за домом и за нами в доме ухаживал, то он, может, и слышит, да не слушает: вроде как, сами строили – сами и ответ держите за построенное.
Получается, чтобы к богу назад, надо из дома в природу выйти. Однако как это, когда мы здесь сильно расплодились, так расплодились, что природе, хоть и с богом вместе, ни прокормить нас всех, ни обиходить, если во сто раз не сократимся. Или больше. То есть сперва надо в «казни египетские», «в огнь, глад и мор», а уж потом к богу, кто остался. Всегда так было. И сотовые придется в доме оставить, и интернет, и теплые сортиры. Не хочется. Нет, совсем не хочется. Не хочется снова к акридам и манке небесной, так и не распробовав, как следует, фуа-гра. И попам тоже не хочется, потому они первые его батогами с анафемой, Моисея нового, когда он придет звать нас в пустынь, то есть в природу божию, чтобы снова под богом жить, его милостью и помышлением. О нас, о твари своей, помышлением.
В доме тепло, сыто, занятно… Нет, не хотим отсюда, никак не хотим! Но и без бога неуют, боязнь, некуда колени преклонить, некому пожалиться, когда чуем убогость свою. Так хочется иногда спрятаться, схорониться у бога за пазухой. Был бы приличным, располагался где-нибудь неподалеку, чтобы, если что, вызвать, и он уже тут, с пазухой наготове. А он вроде как в ответ: «умерла, так умерла», коли повернулось в устройстве жизни уже, что без него, то самим за себя всегда отвечать и самим о себе озаботиться.
Что если он прав, и выросли мы, чтобы сами. Сами без плача, молитв и коленок. Вдруг все-таки человек – это гордо сам по себе. Пусть иногда, но сам по себе и гордо!
Свобода «от» и «для»
Проходил мимо, гляжу, тетеньки стоят и поют, хорошо поют, чувственно, «Интернационал» поют. Я остановился, и не один. Другие тоже стают, слушают, и лица у них становятся такие… такие… как в церкви лица, в общем. И у меня с лицом происходит, как-то меняется оно в решительную сторону, будто вдруг верится, как можно всем нам «добиться освобожденья своею собственной рукой», для чего и весь мир «разрушить до основанья» не жалко, потому мир этот «насилья», а где насилье, там и рабство, когда всем известно, что «мы – не рабы!» «Не рабы» – в принципе, в идеале, в долженствовании, значит, станет новый, безрабский мир, и в нем, «кто был ничем, тот станет всем», то есть и я, конечно, тоже. Ради этого можно «до основанья», чтобы полное иметь мне «освобожденье», свободу «от», то есть волю-волюшку. А «стать всем» на воле-волюшке, значит, хочу всего немедленно и вдосталь: жратвы-водки-девок-кокаина мне и вдосталь, чтобы снова жратвы-водки-девок-кокаина и снова вдосталь. Как у тех революционно-свободных матросов из Кронштадта, которые пошли на «последний и решительный», в нем выстояли и победили, и свободны стали от всякого насилья для жратвы-водки-девок-кокаина, и никому не позволили встать на пути их к жратве-водке-девкам-кокаину, пока не поубивало их коммунистическое насилье. То самое, из которого нас президент-освободитель выпустил на волю для того, чтобы мы могли взять себе жратвы-водки-девок-кокаина, сколько проглотим. Мы и глотаем, глотаем, никак не остановимся, потому для чего еще свобода человеку, как не для жратвы-водки-девок-кокаина немедленно и вдосталь. Чтоб всегда вдосталь. Нечто еще для чего? Не может быть!
Про Ленина рассказ
Проходил тут мимо, гляжу, не любят у нас теперь Ленина, совсем не любят. Нет, не все, не все, но самые главные по власти, чину, высокой духовности никак его не любят. И поделом ему, говорят, за что любить, когда он народу накошмарил, накрошил ужас сколько! За то ему никакого снисхожденья не может быть. Ученику его усатому, какой в тыщи раз людей накрошить сумел, снисхождение и понимание возможно, а ему самому – никак нет. Он, мол, начал, и потому нет ему прощенья, а за ним ученики просто продолжили крошить по обычаю, по государственной и производственной даже надобности.
Только думаю я, что не за дела одни ему нет прощенья, а и за слова. За слова в первую очередь. Потому, когда бы дела одни были, то они были и сплыли, нету. А слова, если к месту сказаны, они в памяти людей на века зацепляются и живут там. Например, как нам, интеллигентам, простить, когда он нас, извините за выражение, «говном» назвал? Нас, которых «соль солью земли» величали, и по справедливости, а он такое. Ну и начальники наши, когда им ночью на стене слова выводятся, формула его – в ней надлежащее народное отношение к власти он сказал просто и внятно: «Грабь награбленное!» Нет, днем им не очень страшно, когда солнышко светит, ОМОН, девочки круглозаденькие, ФСБ кругом… А вот ночью, когда одни, когда темнота, стена, и слова огненные сами по себе пишутся, такие очевидные слова – это вам не «Мене, текел, фарес!» какой-нибудь, тут не засомневаешься.
Говорят, будто он такое не про всякую власть, а про антинародную, которая не кладет каждый час своего труда, каждый свой вздох на исполнение единственно нужной цели: «Наши дети будут жить при коммунизме!», – а кладет на что-то другое, скажем, на сладко жрать и пить, ну и красть там по-всякому для себя ласкового и ближних своих. И еще он сказал, что слова эти руководством станут, когда «верхи» совсем уже не смогут, чтобы «завтра было лучше, чем вчера», или хотя бы выглядело, а «низы» устанут, ожидаючи.
Как, скажете, можно простить такие слова? Никак. Дела что? Дела были, и нет их уже. Это слова не убить, какие к месту сказаны, даже если вынести его из дома его и в землю спрятать.
Только зря он интеллигентов обидел. Может, пошутил просто? Великие – они и пошутить могут. Пошутят себе, а нам потом с клеймом этим ходить – не переходить. Лучше бы, конечно, вовсе без них, без великих с их шутками. Без них спокойнее, но не получалось без них… раньше не получалось.
Перелом
Вдруг все мы оказались в точке перелома, которую куда минуем, зависит от одного человека, от Ходора. Вернее, не только от него, но от его судьбы точно. Куда судьба его повернется, туда мы все дальше и будем жить. Либо отворится нам маленькая зеленая дверь в стене в мир, где судить нас будут по делам нашим, либо останемся по-прежнему здесь, где «врага народа, социализма, государства, православия» определяет произвол начальствующего, определяет из своих сегодняшних нужд, а народу оставляет оркестровать его дружным криком: «Расстрелять, как бешеных собак!» – либо совместным бормотаньем: «Сахарова не читал, но осуждаю…» – или твердить, как теперь, мантрой Жегловское: «Вор должен сидеть в тюрьме! Вор должен…»
Начальники, понятно, они так проблемы свои решают, а-то и просто покуражиться надо им, но мы-то чего тут ликуем, чему радуемся, отчего злорадствуем? Нам-то какой с того прок, что Бухарчика расстреляли, а Сахарова с Ходором загнали на кукуй? Какие наши проблемы это решило? Никаких, и мы это знаем, но… Начальники суда, который будет по делам их, не хотят: боятся, да и не в кайф он им как-то, так, занудство. Но и мы не хотим такого суда, хоть и не боимся, но не хотим. Хотим кары, чтобы не только там рука божья обещала покарать злодеев, но и здесь настала, наконец, эра Неподкупного, когда десница его пала на головы всех кровопийц народных, и не было никому из них пощады, а мы смотрели, как горят они все в адовом пламени…
Потом? Потом житье в непрерывном счастье, какого заслужили мы все – простые хорошие люди, и давно бы заслужили, кабы не мешала нам всякая пакость недочеловечья. Разве суд нам такого даст? Не даст, а власть даст, когда одумается и станет народной и справедливой. Потому ждем-с…
Поскольку все еще ждем, то сегодня она всегда права. Это завтра она виновата. Завтра с нее за все спросится: и за Бухарчика, и за Сахарова, и за Ходора, и, главное, за беды все мои спросится. За всех и все с нее когда-нибудь спросится. А я что? Я всегда ничто. Я тут просто мимо проходил. Жизнью своей мимо.
Кругом враги
Если честно, то так и есть – кругом враги. Понятно, когда ты обычноподданный своей где-то великой страны. Тогда кругом тебя милиция, за тобою следящая и деньги с тебя тащащая, другие ОМОНы, так и норовящие по шее накостылять, когда ты вдруг не на ту площадь или даже не в тот лес погулять вышел, контрразведчики, от неверного шага предохраняющие, и чиновнички, кругом везде чиновнички с указующими ручонками и перстами, с бумажонками своими, в каких на каждый твой чих дозволение должно иметься. Нет дозволения, тогда запрет, и не сметь чихать! То есть для тебя – обычноподданного – государство и есть истинное вражеское окружение, от которого никуда не деться, не спрятаться, а америкосы, корейцы северные или иранцы южные сильно не досаждают даже по выходным.
Но если ты не просто никому не интересный подданный, а самый настоящий государственный человек, один из нужных винтиков госмашины, той, что одна у нас только и вертится непрерывно для твоей пользы, все вокруг перемалывая в ничто, то и тут, в данном случае, кругом враги получаются. Во-первых, эти самые подданные жители, которые слепые кутята без людей государственных, но при этом всегда в непрестанном злобном шипеньи и временами смертных угрозах им – им, от которых все; во-вторых, свои собратья по службе, по государеву званию норовят в карман заглянуть или в руки, потому как зависть им очи и душу ест, и напакостничать норовят самым удачливым или еще чего: lupus lupusu – не товарищ! Как им жить в полном кольце врагов?
Однако живут и намерены жить так до самой смерти своих потомков в 101 колене или дольше. Герои, откуда ни глянь на них – один к одному герои! И подвиг сей великий тогда только перестанет, если вдруг неблагодарные подданные сами по себе жить научатся, а государство, изо всех дырочек лезущее, на остров Крым отправят и провода к нему перережут.
Непереносимая ритуальность бытия
Гляжу, Конфуций говорит, будто мы все живем воспроизведением ритуала. Если на себя и кругом оглядеться, то, когда не знаем про это и думаем, что поступаем сами, по собственному выбору – свободному, вынужденному, но своему, – тогда горды, но глупы. Обычно в юности. Чем дальше, тем явственней китайское слышно покашливание, тем чаще рассудок согласен, что все уже было, и умный от дурного отличается тем, что принимает это и ищет в бывшем уместный для себя образец, не тратит время на тщетные потуги новизны, а мудрость есть просто отсутствие ошибок.
Однако иные возражают, что это только для стороны добра и света справедливо, где узор жизни из готовых форм неизбежен, ибо слишком мало места для человеческой свободы. Не развернуться, никак не развернуться среди теснящихся и плодящихся «не»: «не убий», «не укради», «не пожелай» и вообще – всегда и везде «нельзя!» Тыщи лет назад они как зафлажили человека, как окружили, так только высят стены. Если шагнуть по ту сторону, во тьму, там непременно встретится неведомое, тайна, там можно обрести свободу желаний в невиданных видах, и только там есть подлинное творчество жизни для тех, кто посмел.
Громко говорят эти иные, привлекательно, но когда походить там за самыми дерзкими, послушать, то и там везде рядышком китайское покашливание, и там ясно, что дионисийское такой же ритуал, как и аполлоновское, мистер Хайд ничуть не более творец, чем доктор Джекилл, что и там все уже было, и там все формы для жизни готовы, просто они древнее.
Получается как: человек родится, перебирает, перебирает в жизнь свою из бывшего с другими, готового и успокоится навечно. Грустно это, господа-товарищи, а временами тошно так, что смерть – не ужас, а освобождение, выход из унылого. Нечто человечество всегда в кругу и ничего нового не придумало, не открыло? Почему же, почему же, как же, как же, как же: открыло, выдумало все стоящее и нестоящее, все эти готовые формы и выдумало, но давно-давно, так давно, что все как будто всегда уже было, а если что и теперь, то где-то там, далеко от меня, так далеко, что и нету вовсе. И кругом меня на самом деле всегда китайское покашливание – от рождения до смерти.
Говорят, эллины эти, когда свободного человека изобрели, кто сам себя по собственной воле определяет к деятельности, а не к праздности, и меня имели ввиду? Намекали, будто живи я под девизом «Действовать!», тогда непременно, пусть не мне, а соседу удастся из круга всегда бывшего прорваться к Иному, и это Иное станет поблизости, и поблизости не станет скуки, исчезнет покашливание, и в судный час можно будет уходить достойно, ибо не зря был.
Только не глупец я, и, посуетившись в юности, выбирал праздность, всегда ее выбирал. История учит, будто именно такой выбор и есть правильный. И эллины те самые, в конце концов, прислушались к китайскому покашливанию и тоже выбрали праздность, праздность и зрелища совершенно свободно. А когда перепробовали все и нагляделись, то ушли со скуки, все и совсем ушли. Теперь мне и другому всякому выпало посидеть у телека и компа, покататься по миру, где все всегда уже было, и уйти со скуки. Всем и совсем уйти.
Говорят, дети. А что дети? Кто их слушает, пока дети, а потом… потом поздно.
Общество всеобщей зависти
«Общество всеобщей зависти» – это не я сказал, это Маркс про коммунизм. Про наш с вами, которым мы жили долго, да и теперь еще живем, чего бы там ни объявляли про приватизацию, частную собственность и прочую муйню. Нет, в капитализме тоже зависть, но та, что заставляет меня стать красивей и умней тебя, заработать, выиграть, украсть больше тебя. Так они в этих крысиных гонках и катятся, сшибая друг друга и оставляя за спиной красивые города и дороги.
У нас не так, у нас главное – коллектив. Когда ты в хороший коллектив вписан, тут тебе все и так будет, потому мы этого достойны. Мы все, которые в коллективе. И не надо у нас крысиных гонок среди своих – мы этого не любим. Конечно, и в хороших коллективах места получше есть, потому мне тебя сожрать всегда есть причина, но по-тихому, исключительно по-тихому, чтоб коллектив не пострадал. Хороших коллективов мало и мест в них не для всех, совсем не для всех. Другим, народу, коллективы похуже или совсем плохие, но каждому свой, ибо коллектив и есть место для жизни, одиночке – риск, одиночке – жуть, одиночку высматривает гибель.
Живут плохие и хорошие коллективы вместе в зависти всеобщей, но тихой под беспрестанные причитания про заботу хороших о плохих до тех пор, пока в эти хорошие из плохих можно проходить, протискиваться в калиточки – узенькие, но есть. Потом калиточки замыкаются, причитания переходят в визг, и наступает час расплаты, приходит год 37, 91, когда в хороших коллективах освобождаются места: и снова приоткрытые калитки, новые причитания о заботе и новая совместная жизнь в зависти всеобщей, но тихой.
Это я к чему? Так калиточки-то у нас позахлопнулись, и в заботливых причитаниях отчетлив визгливый тон. К тому, что плохие и хорошие коллективы друг к другу ощетинились, где-то тут, за углом час расплаты погромыхивает, о себе намекает: не волнуйтесь, мол, будет как всегда. Как всегда, сколько-то мест в хороших освободится, калиточки между поотворяются, и в новый пойдем круг в зависти всеобщей, но тихой. Потому что полный коммунизм для нас (капитализм, национализм) – это когда мы все в хорошие коллективы вписаны, потому мы этого достойны, и кушаем счастье полной ложкой.
Это я к чему? Вдруг на сей раз, после расплаты, мы станем коллективы для дела организовывать и кругом дела будем учиться достойно жить сами, а стыдно окажется жить в тех коллективах, где дела нет, сколько бы в ложку там ни накладывали. Так не бывает? И что же, что не бывает, а вдруг?
Фу!
Проходил мимо, гляжу, вождь наш снова интервьюируется и снова кругом все и он сам умом и талантом его изумляются. Постоял я так, постоял, поглядел и понял, что мы такие никчемности в начальников выбираем, чтобы самим на фоне крутыми во всех смыслах ощущаться. Да будь я кухаркой преклонных годов, но никогда не такая дура! Стыдно даже. Фу!
Снова об «исправлении имен»
Скажем, «менты» и «полицаи». Первые, говорят, азия с коммунизмом, потому неисправимы. Когда хотим в Европу, надо их поменять на вторых, и заживем, как в Голландии, во взаимном друг к другу этикете под справедливым полицейским присмотром. Только замены такие предлагать, надо русского слуха начисто не иметь. Первое имя из своего мира, пусть в нем теперь развелись «хорьки, бля!» мордатые, и не видно что-то среди них дяди Степы с Анискиным, и Шарапова с Жегловым тоже. «Хорьки» кругом, но то свои «хорьки», какие в каждом из нас сидят, как родное наше неистребимое российское хамство. А «полицаи» из чуждого нам мира, откуда приходили и приходят оккупанты и предатели, и с ними у нас не может быть мира, потому что не может быть его никогда.
Когда власть намерена отгородиться от нас как бы европейской полицией, желая показать себя «единственным в России европейцем», на деле из-за «полицая» вместо европейского лица на нас с очевидностью для всех уставится оккупантская рожа, по которой нестерпимо захочется заехать, и едва ли долго будет сноситься эта нестерпимость.
Не-а, слова – не люди, они не слушаются даже самых больших начальников. Они сами требуют, чтобы в них вслушивались, а не то задницу надерут.
Скушно!
Да, да, скушно! Скушно жить. Жить скушно, а помирать страшно. Это все знают, но так живем. Говорят, можно джип купить или, скажем, байк и катить на нем – вольным на воле! Только куда прикатишь? Куда прикатишь, и там скука и страх, меж которыми тошно, потому другим сразу и непременно рассказать, как там офигительно по сравнению здесь. Когда там и впрямь «офигительно», слова другие выговариваются, сказывается «офигительность» живыми словами, не стертыми. А для потертой жизни и слова стертые. Расхожие, какие сложены для общего расхода – ничьи слова для так и не ставшей именно моей жизни.
Нам всем уже было скушно тогда еще, и мы вместо, чтоб сами себя найти, мир наш убили в надежде, как скука с ним вместе умрет. А она за углом притаилась на минутку, и опять тут хозяйкою, в самом центре нашей жизни. Мы с ней сражаемся: и дворцы развлечений понастроили, и в телеке один смех, и компы с играми-порнушками, и в путешествия нас зовут, а все одно скушно. Жить скушно и помирать страшно.
Христиане, говорят, умирать не боятся, когда они настоящие, и мусульмане. Умирать не боятся, а живут скушно, как и мы. Они для того сказку детскую про ясный другой мир выдумали, чтоб скуку здесь легче сносить, чтоб когда совсем нестерпимо тошно и скушно, туда сбежать совсем по-детски. Мы побольше выросли и знаем, что сбежать можно только в никуда, потому нам страшно. Знаем, что жизнь на один раз, но не знаем и не умеем сделать свою жизнь именно своей, а не пользоваться некоей ничьей, какая мне тоже положена, как другим. Говорят, прожить ее надо так, чтоб не стыдно. «Не стыдно» – это вроде бы не трудно: живи сам и не делай гадостей другим – вот, собственно, и все. Совсем не трудно.
Не трудно… Не трудно другим не делать гадостей, а как жить самому, чтоб не стыдно? Из запретов: не делать того, другого, третьего, пятого-десятого – не понять, что тебе, именно тебе, надо делать? Нет, учителей-приказчиков кругом немерено, тех, кто трындит: ты должен это, ты должен то… Только это самое «то» им надо – не тебе. И мы все ищем волшебный напиток, тот самый эликсир, чтоб на дне бокала открылась, выяснилась именно твоя необходимость на этой земле. Необходимость, в какой тебе ловко и удобно, какая по тебе ладно скроена-сшита, какой не обойти другим, не миновать, не заметив. В какой ты, несомненно, есть, для себя и для других есть. Есть – даже когда тебя уже не стало. Есть – не как памятник, как память, которая обычно безымянна.
Когда необходимость такая выискана, тогда не скушно, и развлечения изобретаются сами, без дворцов и порнушек, тогда «все вокруг в голубом и зеленом», тогда хочется жить очень, но и умирать не страшно, умирать, когда угомонишься, утомишься уже в необходимости своей, и спустится, снизойдет к тебе миг или вечность, чтоб погасить свечу.
Так, говорят, бывает иногда у некоторых. Только иногда и только у некоторых, потому, говорят еще, к необходимости этой идти надлежит дорогою свободы, какая трудна. К ней раньше и вовсе вела дверь железная с засовом. Теперь обычно ширмочка легонькая зеркальная дорогу закрывает, на ней наши отражения между других: в них можно всю жизнь играть – мы и играем. Когда вдруг остановимся, толкнем ее, да выйдем на дорогу, глядь, силы уже не те, да и жизнь почти вся повытекла. В игрушках этих повытекла.
Еще говорят, влюбиться когда, тогда не скушно. Совсем не скушно, а страшно уже за другого, за того человека, который полюблен. Врут, небось. Сходить что ли, попробовать? Вдруг чё?
Пустое
Проходил мимо, гляжу, говорят, как у нас 70 процентов народу хотели бы уехать. Из страны нашей уехать. Которые кричат громогласно: «Россия для русских!» – они каких русских имеют в виду? Тех самых, кто просит: «Заберите меня кто-нить отсюда!» – и эхо кругом: «И меня! И меня! И ме...»?
«Кстати, куда забирать?» – «Куда, куда – хоть куда. В Америкоевропу лучше». – «Зачем? Там все построено-обустроено. Там нечего делать. Там скучно». – «Затем, как там все построено-обустроено. Надоело в Рашке этой – мачехе холодной, неуютной. Жизнь человеку дана один раз, и прожить ее он имеет право там, где не будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы». – «Вот-вот, именно здесь и есть человеку целей и простора для дела немерено. Хотя бы дорог понастроить по земле или по небу, чтоб друг к дружке в гости было быстро и задешево, или, скажем, отопителки придумать, чтоб и у чукчей-эвенов тепло влегкую. Ну и много чего здесь еще нет». – «Вот именно, ничего здесь нет, особенно того, без чего цивилизованному человеку нет жизни. И не будет, потому начальнички не позволят. Они сами есть только затем, чтоб никогда тут люди не устроили себе жизнь человеческую». – «Начальнички – это точно жесть! Но их есть и не будет, а земля останется – земля людей. Людей тех самых, что умеют себя здесь распахнуть-развернуть и землю в свою заботу обернуть. А как их будут звать: русскими–нерусскими – лишь бы люди были хорошие и до дела страстные, умелые». – «Да-да, помечтать, а жизнь человеку дана один раз... Только один и сегодня. Ну, а земля… что ж земля, куда она денется». – «Это верно: земля, она до завтра подождет и до послезавтра, лишь бы дождаться тех, кого стоит знать и помнить. Покинувших она забывает сразу, будто и не было их вовсе». – «Пусть так». – «Пусть».
Нацизм – естественное мировоззрение начальников
А что? – Естественней не бывает. Это им, как дышать. Нет, поначалу они могут либералами или коммунистами, когда наверх лезут, но когда забрались, вскарабкались – то только наци. Внутри, в душе, разумеется. Снаружи те, кто сегодня нужен: оголтелыми атеистами или истинно божьими людьми стать им спроста, и все с совершенной искренностью. Потому они из рода Хлестаковых – человечьей магмы, которой форма, по сути, безразлична, любая годится, какая полезна. Другие среди них долго не живут.
Но в душе, когда укрепились уже, устаканились они там, на властном верху, где только и должны жить настоящие люди, среди них есть вопрос о всегдашности места, и тут нацизм с его вечной расой господ, если разумно подойти, не имеет конкурентов. В либерализме и коммунизме начальничество онтологически временно, несамостоятельно, поскольку всегда обосновано, легитимировано определенной внешней целью в глазах остальных, неначальников, которые потому полагают себя вправе захотеть начальников поменять, когда цель не исполняется или сменяется другой. И если сильно хотят, то всенепременно меняют тем способом, каким случается: выборами, забастовками, мятежами, восстаниями, путевками «на Колыму» или «в коммуны 7 мая». Потому, когда раса господ и навсегда – это совсем другая жизнь. Это ясный полдень счастья для достойных людей, и это стоит обедни, любой обедни. И что, в принципе, мешает? Начальники в душе мечтают – это раз, рычаги власти у них в руках – это два, остается простое – отгородиться от трудящего быдла толпой слуг, тех самых, что за право не трудиться, готовы себя любому приказу отдать. Слугам этим позволить трясти националистическими, расовыми погремушками, вроде «России – для русских» или «Европы – для белых», чтоб они об себе знали, что они не просто быдло, а быдло избранное. И живи – не хочу. Что мешает? Гитлер, понятно, торопливостью своей романтической облику этой совершенно разумной идеи сильно подгадил, но можно от него держаться поодаль и нежнее действовать, тоньше, изящней, для чего среди слуг нужны профи, те самые, кому важнеюще показать всем, «как» они все умеют, а «для чего», «зачем» они это «как» – не суть. Главное – доступ к ресурсам, какие позволяют их умения, знания, искусство показать, а ключик от ресурсов у начальников, значит, будут служить – куда денутся.
Так, размахнувшись когда-то на коммунизм, что грозил всем людям земли в будущем самодеятельностью без начальнического указа, потом попытавшись приладиться к либерализму, где есть, есть свободные индивиды, которым повезло и сумели, мы теперь норовим сковать, склепать у себя вечный порядок, где приказ сверху донизу, и под сенью приказа сверху донизу быдло: быдло белое, серое и черное, трудящее, которое, несомненно, тоже быдло, раз позволяет с собою так. Склепать образец, чтоб заманить им начальников по всей земле, чтобы нигде больше не было места для свободных людей. Чтоб навсегда, чтобы завидки нас не брали, потому свободные люди – это красиво! Трудно, наверное, но красиво!
13.11.10
|
