Будто идет по улице, а навстречу два мента. Один постарше, чернявенький такой, а второй помоложе, заметно белее. Подходят к нему, вежливенько козыряют и говорят: «Ты что же это, бля сраная, такое про нас во сне видишь. Может, ты нас не уважаешь?» Платон Платоныч возьми, да и кивни головой. «Та-ак… – сказали менты. – А может, ты нас еще и не боишься?» Платон Платоныч так головой замотал, что чуть ее не уронил. «Та-ак», – сказали менты и больше ничего не сказали, а только который побелее – румяный весь такой, задорный – стиснул пальцами своими Платон Платонычу нос, так стиснул, что голова от боли стала большая-пребольшая – вот-вот лопнет…
Проснулся Платон Платоныч: нос, как слива, и боль по-прежнему глаза из орбит выталкивает. Все понял Платон Платоныч и решил с сего дня-ночи формировать во снах своих исключительно позитивный образ нашей родной милиции и правильно решил.
Сон №23 – Невезуха
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он решил нарастить свой конец, и в фирму в Сети обратился, которая клялась на 3,5 инча в длину и на полтора в ширину за квартал. Получил таблетки, гели, рекомендации, стал их пользовать, и вдруг в одно прекрасное утро в зеркало глядит, а там шишка какая-то посередь лба образовалась. И такая, что на глазах прямо растет, и уж очень знакомая на ощупь. Платон Платоныч, естественно, в Сеть, но фирмы той тю-тю, да и времени тоже тю-тю. Бежать надо, что-то делать решительно – на лбу пухнет такое, чему положено внизу болтаться. Чуток поменьше, конечно, но в боевом состоянии. Платон Платоныч платок на голову кое-как, шляпой прикрыл и к доктору врывается: сними, мол, с головы эту гадость, она для другого назначена. А врач как увидал, вокруг него заходил, губами зачмокал, руками захлопал и ну его уговаривать не рушить красоту, потерпеть, попривыкнуть. Такое, мол, счастье мужику привалило. Знаменитым станет, женщины в очередь писáться будут, чтоб эдакого мужчинку обласкать. Потому наслаждений немерено и опять же деньги. Глядишь, телевидение приметит, совсем жизнь новая пойдет. И об ответственности перед человечеством опять же помнить должно: вдруг с него новая генерация людей началась. Платон Платоныч об ответственности этой как подумал, как представил себя с «этим» в телевизоре, а потом толпу мужиков под него разукрашенных, что заорал-завопил: «Режь его к едреной маме! Все стерплю!» - и…
Будто он не Платон Платоныч, а Александр Сергеич. Его всюду приглашают читать стихи, и стихи из него так и прут. Но к начальникам его не приглашают. Потому что перед начальниками из него только матерные стихи лезут. Будто пришли к нему из правительства и сказали, что хотят его пригласить на день рожденья премьера почитать стихи, но просят от матюков удержаться. Платон Платоныч, который Александр Сергеич, обещал. Целый день настраивался, отобрал самые приличные: про зиму, про Полтаву, про чудное мгновенье. Всю дорогу себя от матюков заговаривал, но стоило увидеть их, как вместо: «Зима. Крестьянин торжествуя…» получилось: «Сортир. Начальник обосрамшись…» и дальше понеслось как по-писаному.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Против природы не попрешь, даже когда ты поэт великий. И это правильно».
Сон №25 – Memento!
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в родном городе на вечере выпускном. И все его однокласники давешние еще совсем юные и задорные, только выглядят по-теперешнему: и одежда и прически, да и вообще не отличить. Совсем бы никого не узнать Платон Платонычу, если б не бумажки на груди с именами-фамилиями. Ходит он меж ними, толчется, вроде как себя самого юного ищет, но и боится почему-то отыскать. А они, как когда-то, к столу по очереди идут, где классная с директором, про жизнь свою будущую рассказывают. И лица у них ясные, глаза сияют, звонкими счастливыми голосами мечту выпевают, где профессии замечательные, свершения великие, любовь невиданная, ну и дети, конечно, семья, но главное, счастье, счастье немыслимое!… Платон Платоныч прослезился, было, в душе. Только вот голос у него в самом ухе закадровой скороговорочкой. Очень отчетливой скороговорочкой сопровождает: «Антонова – учительница-замужем не была-на пенсии-работает-тем и живет… Михайлова – муж исчез на севере-работала поваром-двое детей-на пенсии-живет одна-тяжело больна одиночеством… Иванов – вертолетчик-дважды падал, но выжил-трижды женат-сын неизвестно где-на пенсии спился-умер три года назад… Петров – инженер-бауманка-был женат-двое детей-спьяну попал под автобус-жена скинула в дом инвалидов-доживает калекой-недолго осталось… Сидоров – актер в местном театре-в драке потерял глаз-затем работу-семью-шел ночью пьяный-упал-ударился головой-умер-похоронен неопознанным… «Это Машка-то Антонова – тихая училка-точилка? Красавица, стерва, умница… мужики вереницей и какие мужики!» – бормотал в замешательстве Платон Платоныч. Ему ли Машки не знать, когда он три года ее осаждал, готов был расстелиться, подхватить и нести по всей жизни, но дорога, смеялась она, слишком дорога для него – не совладать. «Ей бы в банде Муркой, а не детишек уроками мучить… А Ксюша Михайлова – ясно солнышко всей школы, да и после не было чище и сильнее человечка. К ней ходили поплакаться все, отогреться, она одна сроду не бывала, и вдруг «больна одиночеством»? Этого не может быть, потому что не может быть этого! – суетился Платон Платоныч. – Значит, у них с Пехой Ивановым не сладилось? Ай-я-яй! Какая пара была, какая пара! Он – кавалергард! Совсем не Эйнштейн, зато руки – не просто так руки, а вертолет этот на лету разберут и снова соберут. И радости жить на десятерых. А она – тихая, спокойная, несокрушимая как Мать-Родина, истинная гавань для его беспривязной сути…» Горше всего Платон Платонычу было за Володьку Петрова. Ему и тогда-то не везло: все на него сыпалось, бяки всякие, несчастья за всю кампанию. Он не роптал, только вжимался, будто, в себя. А тут вон какая беда его дождалась-переехала… Сенька Сидоров – он другое, он всегда по лезвию, по бритвочке ходил: бездна таланта, но зол, остервенело жаждал славы, за нее бы все и всех заложил, и голову свою тоже, но такой конец – это слишком… Неправильно это, несправедливо… Вдруг видит Платон Платоныч у стола себя самого с распахнутыми, как тогда, глазами, но, как теперь, одетого и причесанного. Стал вишневым от стыда, что понесет сейчас и…
Будто цирк или что-то такое. Вокруг морем зрители, а посредине люди по жердочкам бегают, кто дальше сумеет устоять-продвинуться, и Платон Платоныч среди них пыхтит вовсю. Но как ни старается балансир руками держать, как ни собирается после каждой неудачи, все равно падает, когда сразу, а когда и далеко удается устоять, но не до конца. Правда, удачно пока падает, везет ему. Другим многим уже не посчастливилось: кто на гадов каких червивых упал, кто на железы горячие, кто в воды какие разъедающие… И помирают не сразу, а кричат-молят подолгу, корчатся. Платон Платоныч их вместе со всеми на больших экранах видит, потому что там внизу камеры поставлены. А народ вопит-беснуется, плачет и смеется, особо когда какие невиданные муки получаются или упавшие особо художественно свои мучения представляют. Платон Платоныч в любой момент из игры выйти может и деньги свои за число попыток получить, но Суперприза жаждется очень: того, кто до конца дойдет, ждет маленькая зеленая дверь в стене, за ней земля свободных людей начинается. Так это или нет – точно не известно, потому как назад еще никто не вернулся. И в народе поговаривают, что про Суперприз все враки, чтоб дураков заманивать. Тут на одних CD-юках с мучениями миллиарды делают. Платон Платоныч после каждого падения говорит себе, что это в последний раз, что он не придурок, что деньги возьмет и тю-тю… Но забирается снова и снова на жердочку эту, в надежде дойти, дойти и хоть одним глазком глянуть на свободных людей. А вдруг случится, что они к себе возьмут его жить, и он тоже свободной жизни научится, потому снова и снова лезет и выстраивает балансир из собственных рук и бормочет себе, что это в последний раз, если выживет, что он не придурок…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и спросил себя: «А какая она, эта земля свободных людей?» И так-то ему попасть туда захотелось, что прям сейчас бы на любую жердочку и сумел бы, непременно сумел бы такой балансир держать, чтоб до конца дойти, до самой дверцы! Хотел позвонить, чтоб записаться, но не смог вспомнить, на каком таком канале шоу это представляют, и решил до утра отложить. Наверное, неправильно это.
Сон №27 – Странности любви-6
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто идет он себе утром на работу, а навстречу ему из-за угла Честь Родины. Нельзя сказать, чтобы красавица – годы на лице, да и потертость некоторая, но в целом ничего еще, совсем ничего. Платон Платоныч будто к ней: «А не позволите ли с Вами познакомиться. Я вот такой-то и такой-то, вполне приличный человек». А она ему, что, мол, все сперва познакомиться, а потом к непотребству принуждают, да еще с применением насилия. И такая-то усталость в голосе, будто ее прямо сейчас неоднократно использовали с этим самым насилием в придачу. Платон Платоныч в ярком возмущении, что сам он именно чтоб сперва в кино-театр, потом поговорить для рождения симпатии, и чуть слезу не сронил из искренности. Она ему робко так: «Вы, признайтесь, не политик? А-то политики пользуются мною подолгу и с извращениями». – «Не-а… слесаря мы!» – бодро в ответ Платон Платоныч. В ней будто что-то засветилось, лицо усталое разгладилось, и они пошли под ручку, но только во двор завернули, Платон Платоныч ее в кусты уронил и тут же использовал. По-простому, без насилия и извращений.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Как-то с этой Честью-Родиной у нас нескладно получается: все публично клянемся, громословим, кругом нее увиваемся, но как до дела, так только попользовать. Нет, неправильно это… наверное».
Сон №28 – Декалог-1
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сидит он возле печки, прям как в детстве, на скамеечке перед дверцей ноги вытянул. Дверца приоткрыта, за ней по пепельно-черному искорки просверкивают, и тепло оттуда благостное-благостное, что Платон Платоныч сморился, впал в дремоту и счастье. И будто из-за дверцы мужичок лезет росточком сантиметров в тридцать и черный-пречерный, гуталиновый, блестит даже. На приступочку перед дверцей садится нога-на-ногу и к Платон Платонычу приступает: «Ты что же это, – говорит, – подлюка, лба давно не крестишь и молитв мне не шлешь о снисхождении моей благодати? А если я осержусь и в муки мученические бессрочно тебя закатаю?» Платон Платоныч головой затряс и руками во сне замахал: «Изыди и все тут, дьявольское отродье!» А мужичок поднялся во весь свой росток и пальцем прямым длинным в небо тычет: «Я, – говорит, – Господь твой единственный, и не будет у тебя других богов. Почему я должен думать о душе твоей вечной, а ты, горсть праха несчастная, чем таким занят-озабочен, что о ней совсем забыл? Только плотское и зрю в делах и помышлениях твоих. А где молитвы в смирении и уповании на милость мою, дабы снизошел я к твоим мольбам и пролил на тебя благость мою и…» Платон Платонычу очень не хотелось покидать своего дремотного счастья и потому он мужичку вежливенько так: «Ты, - говорит, - шпендрик гуталиновый, из тебя бог, как из меня дева Мария непорочная. Шел бы отсюда, пока не осерчал я». Мужичок совсем разволновался, забегал, забормотал, ручками замахал, но вдруг остановился, на Платон Платоныча злющим взглядом уставился и пальцем своим предлинным прямо посередь лба нацелил: «Я, - говорит, - могу тебя тут испепелить и вопрос закрыть, но это просто, а я, всем известно, простых решений не люблю. Душа твоя в таком запустении и грехе лежит, что в другом облике узрить меня не заслужила. Вот когда озаботишься о ней, взлелеешь, очистишь, тогда и я в чистоте предстану, если захочу, конечно… Я – Господь твой единственный, и не будет у тебя других богов, – вновь враспев заблажил мужичок. – И волею моею ты будешь вознесен к блаженству или низвергнут в муки невозможные навеки…» Платон Платонычу стало скучно: «На хрена мне вечность твоя тоскливая. Я исчезнуть хочу и телом и душой, чтоб совсем меня не было, а потом из этого и моего «не было» пусть иное что-нибудь родится. Вот и все». Тут мужичок совсем засуетил, заперхал, заплевался словами-угрозами про свой многосерийный загробный ужастик. Смотрел-слушал его Платон Платоныч да вдруг хвать за талию двумя пальцами, в печку назад кинул и дверцу прикрыл. Потом открыл посмотреть, а там ничего совсем, только угольки, будто, чуть засветились…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Как простенько, оказывается, бог мой умер. Может он и вечность, мне предписанную, за собой унес?» Потом все-таки стал бормотать: «Ох, и неправильно это… Ох, и неправильно…» – да внутри себя взглядом шарить, искать, какая такая новая нестерпимая гадость в нем появилась, но не нашел, вовсе успокоился, с тем и уснул.
