Тогда были такие места, где платили деньги за чтение книг. Просто так читаешь все, чего хочешь, и без всяких последствий, а тебе деньги дают. Скромные такие деньги, небольшие, но к ним уважаемый статус: "научный работник" назывался. Мест, разумеется, на всех не хватало, но молодому человеку судьба стульчик такой поставила.
Устроился он на нем и решил читать которые "про действительность". Сперва Канта-Гегеля в сторону отставил: непонятно все-таки писали, да и про другую жизнь. И нырнул в литературу, всякую: советскую, досоветскую, антисоветскую и даже ту, что в школе проходят. Читал себе и думал, думал и читал, а четкий образ советской жизни все не складывался, такой, из которого стало бы ясно, за счет чего она держится.
И все же небесполезно, нет. Образовался немного. Потом обнаружил, что периодам литературы вполне соответствуют исторические периоды, сформулировал эдакую общую формулу: "Чем богаче и разнообразнее литература, тем богаче и интереснее та реальность, в которую она появилась." При приложении к прошлым векам иногда оказывалось не совсем, требовались примечания, а с советской действительностью оказалась один в один: была при НЭПе литература, и жизнь была интересная; стала в следующее десятилетие в литературе пустыня, и в жизни тоже пустыня наступила, причем премерзопакостная. Благодаря этому удалось выделить самый гнусный период советской истории – это перед уходом из жизни Усатого, когда не жили – ждали. А также и самый лучший, самый веселый, самый свободный: понятно, двадцатые.
Они стали любимым временем молодого человека. Туда он хотел жить. Если б ему предложили поменять его теперешнее время на то, он бы ни секунды не сомневался. Из этой серятины да в то разноцветье... Без раздумий! Зная даже, что впереди тридцатые, которые ему конец: в той литературной и вообще словесной пошлости ему выжить невозможно.
----------------------------------------
– – Врет все! С литературой бы выжил, со всякой. Это в лагере – нет.
– Не спеши так. Говорю же, впечатлительный очень. Тогда он еще не знал, что сам доживет до "интересных времен".
----------------------------------------
Чего такого завлекательного было в этих двадцатых? Если одним словом, то – возможности. Веер разнообразных возможностей для человека. Который в следующем десятилетии усох до двух: командовать и подчиняться. Остальное все в тогдашней жизни стало несущественным. Этого не должно было случиться, поскольку прогресс, суть которого – расширение возможностей реализации человеческой личности, молодой тогда еще человек полагал необратимым. Следовательно, здесь произошло, временное отступление.
Виновата власть, но почему у нее это получилось? Опять же литература открыла ему, чья была здесь задумка? Государства. В начале века интеллигенция раскачала революцию, чтобы снести ту Российскую империю, а она в массовом кровопускании только омолодилась и стал могучей, как никогда. Потому что государство сделало правильный выбор, верную ставку на большевиков, несмотря на то, что они обещали его уничтожить, ибо сперва они обещали уничтожить в обществе всех вне- и антигосударственных людей, то есть сделать каждого частичкой государства. А идея будущего безгосударственного рая тоже говорила в их пользу: она облегчала введение тотального государства, которое если объявляет себя лишь на время, чтобы потом добровольно освободить место человеческой свободе, кажется людям неопасным и даже желанным.
И действительно, с ними государство, наконец, избавилось от посторонних: сперва от дворян-буржуев, а в Великий перелом взяло в себя мужика. Исполнилась его вековечная мечта: все люди стали служивыми, все попали внутрь его.
Революция эта оказалась Башмачкина Акакия Акакиевича великой революцией. Она сделалась, чтобы сделать его уважаемым человеком. Чтоб не смели обижать его посторонние из благородных там или толстобрюхий какой купец-заводчик. Нет их больше и не будет. А Акакий Акакиевич будет и будет всегда, потому что это он стал теперь на деле самым нужным и самым важным. Это через него проходит главная пуповина мира: по одну сторону – заоблачные выси управления, по другую – все, которыми управляют: народ, общество. Это к нему обращаются управляемые со своими нуждами, а он судит, что заслуживает быть отправленным наверх, а что нет, и он же, знающий этот народ, как никто, решает, каким распоряжениям сверху давать ход, а каким стоит вылежаться, чтобы надобность в них стала очевидной ему. Да, он мал, но неисчислим и повсеместен и в этой своей неисчислимости неотменим. Неотменим как тот, кто в действительности определяет, как самой жизни жить и когда и как ей не жить.
----------------------------------------
– Точно! Повсюду сидели вши канцелярские, любую дорожку в жизни перегораживали. И теперь еще не повывелись. Но ничего, скоро всех к делу пристроим. И их тоже.
– Ты и впрямь полагаешь так?
– Так-так. Писаришками станут: какую скажу, бумажку сочинят и куда покажу, отнесут. После подождут, сколько я соизволю подать. Так-так...
– Ну-ну...
----------------------------------------
Такое башмачкинское государство очевидно намеревалось и считало, что и должно было жить вечно, несмотря на сказки о безгосударственном рае. Потому что для этого все основания полагало в себе самом.
Но достаточно ли для абсолютной несокрушимости государства, чтобы все стали его частичками, и вся жизнь всех находилась внутри него и проходила с его ведома? Способно ли оно навсегда замкнуть в себе человеческую свободу? "Навсегда", то есть вопрос был о вечности – слишком серьезный вопрос, чтобы довольствоваться здесь чувством несокрушимости своего государства, естественно присущим молодому человеку как государственному жителю. Тут требовались рациональные основания. "Навсегда", значит, и обо всем будущем, о будущем до конца. Куда нельзя заглянуть рационально обоснованно даже поблизости, недалеко, не оглядевшись сперва позади, в прошлом, в той самой истории, которую это государство намерено прекратить.
