Крепко его тут зацепило: он надеялся понять, как его мир будет дальше существовать и сколь долго, а его, оказывается, вовсе в живых не было. То есть его самого тоже не было. А было и есть, оказывается, зазеркальное пространство, где существуют некие тени, которые тщатся себя живее всех живых считать и для доказательства этого втянуть в себя весь мир живых людей. Тогда как мир их – лишь некий выкидыш истории, неспособный к собственному существованию, потому обреченный передразнивать миры чужие и полагать это передразнивание самодеятельной жизнью. Осознание им собственной химеричности ожидается вот-вот, а вслед за этим и обращение людей к живой жизни, стремление к ней. Сумеют ли люди в ней освоиться, они, привыкшие жить в зазеркальи – вот что полагается проблемой, или осыплются в чрево истории, туда, где замешивается глина для новых попыток?
С этого момента игра стала и для него серьезной, поскольку и у него возникла в ней своя тема: попытки отыскать обоснование мира как самостоятельной реальности. То есть представить рациональное описание мира как он есть, и то, как он есть, есть самодеятельно.
Оказывается, это невозможно, если просто осматриваться в мире, в котором живешь. Чтобы себя увидеть, нужны зеркала, и в качестве зеркал рациональные модели других миров или хотя бы другого мира. Языком, наиболее подходящим для описания советского общества, оказался язык ницшевой философии, точнее язык воли к власти.
Если оттуда посмотреть, то мы были миром, где воля к власти вырвалась на волю и творила всю реальность под себя. Миром, где власть тотально господствовала, миром вертикальным целиком, на всем протяжении. По смыслу в нем были лишь начальники и подчиненные, и людей связывал приказ, команда. Власть определяла всякое существенное проявление человеческой жизни и в драку за нее мог включиться каждый. Она ни для кого не была запретной. Потому давление на верхние эшелоны власти оказалось колоссальным, может быть никогда невиданным ранее, потому что никогда ранее она не была столь свободной от любых рамок. Но всю эту свободу власть получила только для того, чтобы потом отмереть. Это "потом" должно было последовать совсем скоро и необходимость добровольного ухода воли к власти делала созданное тотальное государство абсурдным.
Такого не могло быть, чтобы воля к власти получила полный простор для реализации, для своего свободного осуществления, создала государство, в котором тотально господствовала, и все затем, чтобы на вершине своего могущества добровольно отмереть, умереть, исчезнуть, оставить мир без своего присутствия. Для разума это было нелепостью, которую тем не менее люди совершенно естественно воспринимали, в которую даже верили, следуя доброму старому принципу: "Верую, ибо нелепо!" – хотя и едва ли осознавали это. Но оттого, что люди не замечали абсурдности, она вовсе не исчезала, не переставала быть таковой и должна была в конце концов быть осознана обществом, выйти в свет сознания. Конечно, не всех, не народа, не масс сначала, а тех, кто эту власть осуществляет, кто находится при ней и живет с ее стола.
Однако само по себе эдакое абсурдное сожительство в сознании полного господства воли к власти с неизбежностью ее скорого исчезновения, тем не менее, не помешало ей выстоять в схватке со своим открытым, "голым" вариантом, с нацизмом, где власть публично заявляла свои претензии на вечность, но не смогла-таки одолеть свое стыдливое, даже трусливое воплощение. И все-таки реальное господство воли к власти не могло сколь угодно долго длить свое согласие с идеей собственного исчезновения. Такому ее браку пусть по гениальной "хитрости разума", но непременно должен был прийти конец. Иными словами, господство воли к власти должно было быть закреплено и в теории. Это не давало много времени коммунизму в советском варианте: он должен был быть заменен так, чтобы господство воли к власти стало узаконенным и более не могло быть подвергнуто сомнению даже в человеческих головах.
Исходя из Ницше, коммунизм мешал больше всего тем, кто при нем эту власть получил и ее осуществлял, то есть бюрократии. Именно стоявшие во главе государства более всего были заинтересованы в переустройстве власти так, чтобы сама их власть стала никак неотчуждаемым элементом общества, главным опорным камнем, китом в трех лицах. За ними вполне солидарными стоит весь легион госслужащих, чье само существование связано с наличием государства, причем чем более это государство абсолютно в осуществлении своей власти над обществом, тем лучше себя чувствует госслужащий, и уж никак не приемлет идеи отмирания государства, что есть неизбежно и его собственное отмирание. Идеологически возглавить увековечение государства и дискредитацию идеи отмирания власти когда-либо вполне готовы были интеллигенты – элита госслужащих.
При этом они не должны были испытывать любви к тоталитарному государству. Их стремление к увековечению власти исходит не из ницшевой идеи воли к власти непосредственно, а из его же идеи сверхчеловека. Сверхчеловек – вот что манит интеллигента. Он мечтает о продвижении к этому статусу, и только власть сумеет оградить его от постоянно желающей его поглотить, растворить в себе массы, а уж он сам заставит служить себе эту власть, сумеет превратить ее в обслугу. Ницше был совершенно прав в одном: только власть может огородить пожелавших считать себя лучшими, другими от посягательств всех остальных.
Нет, Ницше не давал много времени советскому обществу, а вместе с ним и всему коммунистическому миру. Осуществляющие власть слои воспользуются первым же поводом, возможностью увековечить свою власть, даже посредством изменения ее масштабов и принципов осуществления. Теперешняя власть на языке Ницше была хамской властью, властью толпы и должна будет претерпеть изменения, чтобы сохраниться. И также, по Ницше, массы воспрепятствовать этому неспособны, не сумеют, поскольку теперь уже не сумели воспрепятствовать концентрации власти в руках некоторых и полной потери над ней контроля, не смогли помешать использовать власть в своих интересах власть эту осуществляющими. Потери контроля над властью тогда, когда в руках этой массы вроде бы всякие права и возможности такого контроля имеются.
Так что, по Ницше, скорое падение советского общества возглавят начальники и интеллигенты, за которыми пойдут массы госслужащих. А народ? Народ, тот не будет понимать, что творит. Не поймет и вновь привыкнет к власти как к неизбежности, тем самым сотворив себе новую касту властвующих.
Выстраивание модели существующего коммунистического мира в языке Ницше демонстрировало его посюсторонность, совсем не зазеркальность: он был здесь одним из способов реализации жизни общества как воли к власти. Способом может быть несколько экзотическим, но обнаруживающим надлежащую, предписанную сущность жизни, а экзотичность осыплется как детская болезнь, когда потребность в ней отпадет.
Эти рассуждения рационализировали советскую действительность, делали ее судьбу вполне предсказуемой, то есть то, что она станет иной, открытой формой воли к власти, утратив в качестве цели, неизбежного исхода собственное исчезновение. И судьба эта тем более предсказуема, что подобные рассуждения должны стать обычными для людей, родившихся при власти и связывающих с ней свою судьбу навсегда.
В публичной системе ценностей коммунистического мира привилегии деток властителей и даже интеллигентов, их другая жизнь были совершенно незаконными, поскольку путь во власти должен был быть у каждого свой, каждый должен был сам доказать свое право на место, взяв его в драке с другими, но никак не получить в подарок по праву родства или даже дружбы. Наличие множества таких людей, понимающих, что они ради сохранения власти должны "ударить первыми", убедить массы, народ, управляемых в незыблемости власти в обществе, в невозможности существования общества без нее в принципе, чтобы тем самым обосновать свое нахождение у власти. Для них подобные модели должны были стать руководством к действию, чем облегчить их реализацию, то есть сделать исход неизбежным и скорым.
----------------------------------------
– Модель совсем недурна, но нетехнологична и потому в таком виде бесполезна: неизбежность открытой драки за власть итак несомненна. Загвоздка в том, как в этой драке выстоять, оказаться сверху, победить?
– Вот это никак не дело философии. Ее цель – объяснение, создание теории того, что было, есть и даже будет происходить. Но и только. Никак она не учебник для жизни.
– И пусть на здоровье стремится к своему всезнанию, но по дороге, заранее неглупому намекнет, где в драке позиции, которые можно выиграть и как, а какие проиграны изначально и безнадежно. "Все расцветает под солнцем Победы, во мгле поражения – чахнет". Не помню, кто сказал, но очень верно. «Все», значит, и философия тоже. И ей полезно быть полезной победителю. Так, по-моему, получается в этой его модели.
– Так-так, но модель эта не единственная в философии.
----------------------------------------
Однако в Ницшевой модели коммунистический мир получал статус лишь одной из попыток реализации воли к власти, которая просто такой случилась, такой состоялась и не более. Ничего нельзя было выяснить о том, почему эта попытка состоялась именно в таком виде (язык Ницше к этому высокомерно безразличен), чем был обусловлен именно такой экзотический облик реализации воли к власти?
По Ницше – это просто вариант "стадной воли к власти", который человеком, желающим стать "сверхчеловеком", должен быть преодолен, а потому не заслуживает никакого особого внимания, так что моделирование реального коммунизма из Ницше вовсе не добавляло ему реальности. Из нее нельзя было понять оснований его прочности, но зато была обоснованное ощущение, что он кончится вот-вот.
Попытки смоделировать этот мир из кантовской концепции гражданского общества продуцировали его также как чудовищную несуразицу, хотя и показывали, откуда берется, чему обязана его внутренняя устойчивость – тотальному господству коллектива и коллективной морали над человеком. И здесь тоже становилась очевидной невозможность длительного сохранения такого господства, можно было продемонстрировать механизм разрушения его из внутренних причин, внутреннего его развития. Причем главную роль в разрушении должна была сыграть интеллигенция, ввиду своего владения публичным словом: общество господства коллективной морали разрушается информационным ударом, обнаруживающим в ее изнанке коллективный эгоизм власть имущих, которые лишь благодаря тотальному господству коллективной морали получают возможность бесконтрольного использования общества в своих только интересах.
Когда общество это осознает, то коллективная мораль сменяется коллективным и индивидуальным эгоизмом. Причем изменения произойти должны разом, обвалом, наступает время тотального эгоизма, выход из которого кантовская модель не берется предсказать. Ибо даже в лучшем случае, то есть при торжестве, наконец, предписанного им господства гражданского состояния, это "наконец" приходит после длительного тотального господства эгоизма, эгоизма по преимуществу коллективного – он сильнее и потому привлекательнее будет индивидуального. Следовательно, препятствовать станет созданию массового индивида, который только и есть единственный центр появления подлинной, а потому непоколебимой нравственности и место, где рождается осознание необходимости установления гражданского общества и откуда поэтому оно начинает свой путь.
Эмпирически такое господство коллективного эгоизма будет опираться на союз бывших идеологических антиподов, начальников и уголовников – это единственные полностью и давно эгоистические коллективы, потому лучше других подготовленные к захвату власти в новом эгоистическом мире. И им будет совсем не к спеху в гражданское общество.
Так что в худшем случае можно болтаться в этом варварстве обществу до полного исчезновения.
----------------------------------------
– Снова не то. Никакого коллективного эгоизма нет. Эгоизм всегда "мой". Просто некоторые способны этому "своему" эгоизму заставить служить других. Вот и все. Потому порядок в мире всегда таков, каким его эгоисты установят. Самые сильные эгоисты.
– Как же с моралью? Принципами нравственными? Высшими ценностями?
– Не тебе о них спрашивать! Они тут вовсе ни причем. Ясно, что мораль появляется потом, для всех остальных. А союз блатных с начальниками и вовсе неопасен – это союз прошлых людей. Он временен, даже мимолетен, нужен только, чтоб поделить общее, но управлять поделенным они не смогут и уйдут быстро. Оставят мир нам.
– "Нам" – это кому?
– "Нам" это Нам. Все всё понимают, только некоторые прикидываются. Тем, кто сумеет взять ничье и сделать своим.
– Нынешние начальники плохо берут?
– Берут хорошо и много, но оно у них ворованное, не свое. Сколько бы ни взяли, живут в ожидании окрика, который повелит им "все покласть взад". Потому не живут, а прячут и трясутся, трясутся и прячут...
