Сегодня в кафе на меня девушка посмотрела. Сидела себе, сидела за столиком соседним и вдруг. Именно вдруг: сидела, сидела с сестрой, болтала и среди разговора посмотрела. Как? Да вот так и посмотрела. И я на нее посмотрел: после или раньше – теперь не помню. Потом взгляды наши повстречались. И еще несколько раз повстречались. Потом… потом мы с приятелем допили пиво и ушли.
Так было. В сотый или тысячный раз было. Встретишься с кем взглядом: и раз, и два и пять, а потом ничего. Просто уйти приходит время ей или тебе. Юному когда-то думалось, что если… Красиво думалось, но забылось. Нет, не стеснителен. С девушкой заговорить первым спроста. Но когда после переглядывания подходил, то ничего вовсе, о чем взгляды шептались. Ничего и все.
Дело, думаю, в теле. Взгляды к телам привязаны, у тех надобности всякие, нужды, обязанности, и они сильнее. Когда бы взгляды сами жили, без тел? Целый мир, и в нем только взгляды. Лучики такие светлые… Пусть не все светлые, пусть и темные. Когда схлестнутся со светлыми – жуть! Искры веером, и от них звезды рождаются новые-сверхновые. Однако и в том мире больше не светлых, не темных, а никаких. Совсем никаких. Вроде и есть они, а не видны – серость неразличима, и теней от взглядов не бывает. Какая была бы в нем, в мире том жизнь? Во-первых, сами по себе взгляды по ту сторону пола, факт. Вместе мужик и баба, инь и ян. По конкретности с полами разбираются, кому в этот раз быть кем. Здорово, правда? Сам решил, кто ты в этой встрече, потому к телу не прикован… Или не сам, а как случилось? Но любви там точно ничто не мешает: гостиниц, квартир не надо с койками, даже кустиков. Там не стыдно на виду у всех в акт вступить. Что акт этот? – Взгляды повстречались, сплелись друг с другом, пламенем страсти полыхнули – и весь акт. Но если взгляды после отлепиться не могут, то полыхают совместно дальше. И дети тогда от этого, как без них. Но они не сразу, а только после пятидесяти или ста актов возлюбленной пары. Такие крохотные лучики, всегда светлые, потому дети всегда светлыми порождаются – это в любом мире так. Черными или серыми становятся, когда вырастают…
Какие глупости в человеческой голове ходят, когда в метро едешь или в электричке куда. Особенно в моей голове. Кстати, в транспорте неприлично в кого другого уставиться. Конечно, разглядываем, но незаметно, только взглядами встретились и все, разбежались. Которые открыто лупятся, они или пьяные или ненормальные. В большом городе и тех и других вдосталь.
Однажды случилось… в общем, случилось. В метро еду, девушку невзначай разглядываю напротив, но пересеклись взглядами, и я в сторону, чтоб не подумала чего. А она на меня внимательно смотрит и будто приглашает встретиться взглядом. Я приглашение принял, повстречались, и она своим взглядом мой обвила, будто мостик выстроила и пробует, пробует на прочность, и вдруг по мостику этому душа моя серым мохнатым зверьком скользнула в нее, в девушку. Меня не спросила совсем. Там девушкина душа – тоже зверек, только яркий, огненный – встречает ее и зовет в догонялки. Моя, конечно, сразу, и давай они носиться по закоулкам тела. Гляжу, девушка лучится вся от удовольствия, а сам я будто деревянный, пустая коробочка и все. Моя душа летает там в восторге очумелом, а я ничего не чую, будто не со мной это, будто кино гляжу. Наконец, в самом укромном уголке друг друга настигли, соединились, замерли в объятьях. Девушка вздрогнула – на лице блаженство такое, не перепутать. Потом ошалевшую душу мою выпроваживает, аккуратненько душа ее выпроваживает обещанием новых встреч, тычками под зад уговаривает… Уговорила, та снова в меня переползла по мостику взглядов наших. Девушка встала, мимо меня когда, наклонилась и прошелестела неслышно: «Спасибо за забавы!» Рассмеялась легко, звонко так, что все на нее оглянулись, и вышла из вагона.
Пока искал, куда душа моя упала и чего она там, остановку свою проехал. Но это ладно, главное, нашел ее, нашел родненькую, все во мне зашевелилось, заработало, по телу правильно побежало, стал, как раньше, как всегда. Однако напугался: могли, могли ее там для догонялок оставить и тогда меня без души, пустой коробочкой. Люди другие не заметят, а я как? Я никак. Пожалела меня девушка, а могла бы… Наверное, так человеческие души крадут. Скоро сам узнал как, потому сам, понимаете, сам…
Нет, не так скоро. Три месяца прошло, истираться стал в памяти, блекнуть случай тот. Иногда думалось, может, привиделось. Но раз к другу в гости поехал, и там мы надрызгались. Хорошо надрызгались. Не совсем, чтоб вовсе, но близко. Еду назад в электричке, напротив девушка. Сидит себе и сидит. И я сижу, в нее уставился, пьяный потому. Просто так уставился: пьяный он и есть пьяный. Вдруг взглядами повстречались, я сам не заметил, как ее взгляд заплел и душу ее робкую, будто арканчиком выдернул в гости. Моя душа встретила ее, однако догонялок не предлагала, нет: то ли тоже пьяная была, то ли просто отвязалась, но изнасиловала и швырнула себе под ноги использованную. Тут прибытие объявляют, я про все забыл – мне главное было собрать себя, чтоб на ногах удержаться на выходе, не вывалиться. Удалось, на перроне стою, оглядываюсь дорогу правильную оценить, тут она мне в рукав вцепилась. Я ей:
– Ты что, дура, совсем охренела! Отвали!
И толкнул, что упала, наверное. Не видел, мне быстро-быстро из толпы надо было куда-нибудь за угол, потому плохо. Нашел местечко, нашел, где меня выпотрошило, вывернуло так, что не сдох едва. Смотрю, она стоит напротив собачонкой, ждет. Наконец, в мозгах просветлело чуть, я ей вежливо, чтоб шла своим путем, мне сегодня не до нее, пусть завтра приходит или лучше в субботу, тогда пообщаемся, и пошел, но она опять в рукав вцепилась и рядом. Да так вцепилась – не оторвать. Идет и молчит. Тут я вспомнил про душу ее, снасилованную. Пошарил внутри, пошарил – нигде. Свою спрашиваю, а она мне, что чуть ее самою не выблевал, не то что ту, чужую, да и зачем нам убогая такая. Я девушке в глаза прямо, а она там пустая вся, будто жестянка из-под пива. Испугался: что мне с этим големом делать? Сильно испугался, куртку снимаю, подержи, говорю, мне снова не того. Она встала с курткой, а я на улицу свистанул, в машину первую и «по газам». Не помню, как к себе влетел, а куртки мне совсем не жалко, хоть и хорошая куртка. Хорошая, но чтоб ей снова внутрь, в пустоту эту глянуть – нет! Еще б чего отдал, только больше ее не видеть.
Но водка свое взяла, уснул и к утру все забыл: и ее и куртку. На работу выхожу из подъезда, а она на скамейке с курткой сидит. Я назад, с другой стороны выскочил и скоренько на работу. Вечером домой никак не мог себя заставить, пришлось за пивом до ночи досидеть и потом аккуратненько к себе пробрался. Свет зажег, а она на диване сидит с курткой моей, сумка в ногах пузатая и смотрит на меня… Так дети малые смотрят на папу-маму, с бесконечным доверием смотрят. Своих у меня нет, но мне ли детей не знать? Только с этой что делать? Накормил-напоил, повез на вокзал, на то самое место душу искать… Найдешь там чего, там тыщи ходят, да и заметено, замыто все давно, и душа ее, небось, в канализации путешествует. Мелькнуло желание снова кинуть ее, усвистать, но куда скроешься, когда она сквозь двери прошла, и взгляд этот в меня упертый, младенческий, нестерпимый.
Вернулись домой, решил: потом разберусь. Ее на кровать, сам на диване поместился. Только недолго одиночествовал, потому она тут же пришмыгнула и ко мне прижалась, пришлось на кровать перебираться, чтоб не тесно. Девушка со всех сторон хорошая, справная и покорная совсем, но покорность такая, будто, как у растения. Душа моя хихикает, мол, в кои веки бабу завел без стервозностей, во всем готовую, о такой мечтал Душечке. Я соглашаюсь, но не могу – не резиновая Зина, живая в каком-то смысле. И потом сам души ее лишил, по неосторожности, но сам. Нет, не смог: покрутился, повертелся сбоку на бок и уснул.
Утром ждала меня вымытая кухня и завтрак на столе. Совершенно замечательно, если б только не взгляд этот преданный и испуганный, взгляд живого существа, но другого еще живого, которому до человека далеко и с которым я все могу. Могу и позаботиться о ней. Решил поговорить серьезно, но сперва позавтракал и вкусно позавтракал. После попытался растолковать, что у нас ничего не выйдет, она пусть здесь живет, я не гоню, но запомнит, что свободна, и я свободен. Каждый из нас в этой жизни свободен, и она может уйти, когда и куда захочет, Она смотрела на меня и кивала головой, но при слове «уйти» из глаз побежали слезы, и на лице стало несчастье такое, от какого умирают прямо теперь. Я вскочил, прижал ее голову к себе, стал вытирать слезы кухонным полотенцем, твердить, мол, никуда не гоню, пусть живет со мной, сколько хочет. Она затихла, потом подняла на меня лицо – там не было слез, там было счастье… счастье и еще доверие.
Сказать-то я сказал, но что делать с ней, не ведал. Душа, зараза, подначивала опять попользоваться юным девичьим цветом. Попользовать и выгнать: мало ли их по стране бродит попользованных. Чтоб снова свободным, как раньше, как всегда. Свободным хорошо, но лицо ее передо мной, на котором счастье-несчастье, и это все я.
Так стали мы жить неделю, две, месяц: я на работу каждый день и оттуда домой сразу, потому знал, что в окно она глядит, меня поджидаючи. Так, так было. Я у подъезда поднимал голову и видел лицо ее из-за занавески на втором моем этаже, счастливое лицо. Мы почти не разговаривали, будто супруги, которые полвека вместе и слов не нужно.
Однажды, я, укладываясь, коснулся ее обычно, но почуял не всегдашнюю покорную готовность ко всему, а трепет, пробежавший по телу, испуганный трепет. Я спросил: «Ты меня боишься?» Она прошептала: «Я боюсь без тебя. Я тогда умру, я всегда умираю, когда тебя нет». – «А потом?» – «Потом оживаю, когда ты приходишь. А когда ты рядом вот так лежишь, я будто совсем живая», – и она засмеялась, тихонько засмеялась. Это было в первый раз. Нет, она улыбалась часто и всегда робко, испуганно, но никогда я не слышал ее смеха, а тут… В эту ночь у нас впервые был секс. Да что там секс! Я любил ее так трепетно и нежно, как никогда никак не мог про себя представить. В то утро я впервые проснулся раньше ее и пошел на кухню готовить завтрак.
Когда она поднялась и появилась, стол был накрыт. Только это не она появилась, а удивительно красивая девушка с лучистыми глазами, какой я никогда в жизни своей не видел. Не видел, но любил, любил всегда, как никого и никогда на свете не любил! Представьте, я снова родился! Я любил ее! Когда мы завтракали, я с осторожностью заглянул ей в глаза и увидел там душу, ее живую душу – маленького изумрудного зверька, который радостно внутри кувыркался. Моя душа тут же сделала стойку, но я решил не строить для нее мост: видели, знаем.
Так установился полдень нашего абсолютного счастья: я по-прежнему уходил на работу, она меня ждала, и ее счастливое лицо я видел из-за занавески, когда подходил к подъезду и поднимал голову. Только теперь она встречала меня смехом, песенками, рассказами о том, что прочитала, увидела по телеку, наболтали соседки. Да, она быстро перезнакомилась с соседями, и события их жизни стали нашими.
Однажды, когда мы сидели вечером и по-обыкновению болтали, я сделал ей предложение. Я сказал, что вдвое старше ее, но очень люблю, не представляю без нее жизни и хочу быть с ней всегда. Она посмотрела на меня и просто сказала, что всегда была моей и больше никем и никогда не будет. Я встал и вышел, потому что заплакал, первый раз после детства своего заплакал.
Официально мы решили оформиться весной, чтоб яблони в цвету, и она в белом, и только близкие друзья. Мои друзья. У нее никого – откуда взяться, когда ни документов, ни фамилии, ни памяти, откуда пришла. Я звал ее Викой в память… да ни в какую ни память, просто звал и звал. Мог бы и по-другому. Но не дело жить с одним именем. Съездил я в Тьмутараканьский детдом и справочку выправил на имя воспитанницы Иконниковой Виктории Михайловны 19 годов от роду, мать и отец неизвестны – как все теперь стало по-простому, по-домашнему. Покрестили мы ее с заведующей, по рюмочке по этому поводу приняли, и забыла она меня и справочку. Паспорт в другой дыре сотворил и велел Вике моей строго помнить, кто она есть. Она запомнила, что ей еще помнить.
Полдень счастья стоял по-прежнему, но я сам все испортил, решив, что у нее должна появиться своя жизнь. Устроил в институт, на вечернее, помогал с учебой, но, главное, по вечерам теперь я ее ждал, три раза в неделю она приходила поздно, много позже меня, и я стоял у окна и ждал. У освещенного окна, чтоб она видела меня, когда подходила к подъезду и поднимала голову. Иногда ее провожал кто-нибудь из однокурсников. По сердцу царапало, но она ничего не скрывала и смеялась над ними. Смеялась вместе со мной. Почти вместе.
Однажды, приготовив ужин, я обнаружил, что хлеба нет, и помчался в магазин. Я так торопился назад, что чуть не столкнулся с ней. Она стояла позади остановки и целовалась. Не так страстно, как со мной, отметил я, но целовалась. Меня не заметила, вошла минут через десять, по-прежнему веселая, красивая, может быть чуть смущенная. Только у меня все было готово, и времени я не терял. Я подождал пока она, болтая, сядет напротив меня, как обычно. Она села, и я вцепился в нее взглядом. Она безмолвно закричала: «Нет!» – но я аккуратно и очень прочно оплел ее взгляд своим и приказал душе пойти и взять ее душу. Она повиновалась. Потом велел изнасиловать ее и разорвал мостик. Все! Моя любимая сидела пустая, как жестянка из-под пива. Я достал бутылку виски, выпил целиком, подождал четверть часа, вышел и выблевал ее душу там, позади магазина, за гаражами, где лужи и где мужики после пива облегчаются.
Когда назад вернулся, она сидела на том же стуле, и взгляд ее был пуст, и сама она была пуста. Я накормил и положил спать ее, мою Галатею. Она лежала рядом, пустая и покорная, готовая ко всему. Только мне ничего от нее не надо, и опять я не знал, что делать с ней дальше. Больше всего мне хотелось, чтоб как-нибудь само собой ее здесь не стало. И меня не стало – я не хотел жить. «Пигмалион – опыт номер два», – хихикнула моя душа, но как-то без энтузиазма, будто сама не верила в успех, И я не верил, но надо было жить… надо жить…
Думаете все на этом кончилось? – Ничего не кончилось. Она по-прежнему со мной и отзывается на имя – Вика, но больше не смеется, и, конечно, не ходит ни в какой институт, про который забыла. Про все забыла. Опять стоит у занавески и ждет меня с работы. Я это знаю, не поднимая головы. Я больше ее не поднимаю. Зачем? Я все знаю. У меня нет сил будить ее еще раз, и с нею скучно. И вообще скучно.
Правда, в последнее время у меня с душой моей появилась новая забава. Когда нам совсем тошно становится, мы по чуть-чуть принимаем и садимся в электричку. Лучше вечером, когда народу немного. Выбираем девушку или женщину – с мужиками не могу, противно, да и женщины удобнее, покорнее. Сажусь напротив и стараюсь зацепить ее взгляд своим. Обычно мне это легко удается. Пока она соображает, что происходит, все уже произошло: ее душа во мне, и моя с ней делает все, что пожелает, я не мешаю их возне, она меня разогревает. Но самый кайф в ощущении власти, власти над душой ее: захочу и разорву мостик, оставлю навсегда пустышкой. Или не разорву, пожалею, отпущу душу назад. Обычно так и поступаю, как достойный совсем человек. Правда, правда, достойный. Другие, наверное, ведут себя не так прилично, потому так много кругом людей, которые не люди вовсе, а пустые жестянки. Они потеряли души и готовы в пустоте своей к кому угодно прислониться. Нет, конечно, не все столь благородны, чтобы держать дома свои жестянки, как это делаю я. Кстати, мне домой пора, где ждет меня Вика… моя Вика.
