Наступило оно довольно поздно, когда он потерял, собственно, право называться молодым человеком. Поздно, несмотря на то, что далеко в юности уже были сданные-пересданные разные философии, давшие ему основание в продолжении многих лет именоваться "философом". Именоваться так было в целом приятно, хотя и не без неудобств. Особенно когда требовалось объяснять, что приходится делать ему, философу.
– Да вот, – говорил он, – пишу-читаю...
– Для чего? Что потом?
– Потом работы получаются, статьи иногда в сборники.
– И что статьи эти... Их кто читает?
– Едва ли. Кому они, скукота такая.
– Тогда для чего? Читать-писать для чего?
– Да так как-то принято и вообще...
– Вообще какой-нибудь смысл в этом есть? Польза какая?
– Смысл? Смысл безусловно есть и польза тоже. Несомненно. Смысл в том, чтобы смысл этого мира понять. Того, что за окном, за занавескою. Устройство его. И смысл себя в это мире. И вообще...
После невнятица демонстрации смысла мира, в удачный день невнятица яркая, броская, способная впечатлить, ошеломить как демонстрация пользы чтения умных книг философских, в которых разгадки всех тайн, доступных, разумеется, людям опять же специально предназначенным, философам.
И после вранья, как всегда, пусть вранья неизбежного, неуют внутри и стылая ясность полной неуместности на деле этих книг для попытки понять чего-либо в этой жизни вообще. На деле то, что было понятным ему в этих книгах, казалось тривиальным, известным и без них, а остававшееся темным умствование – словесными заморочками чужих голов, за которым если и было что, так только глумливая издевка над искренним и усердным читателем. Он был уверен, что все нормальные люди понимали это, но помалкивали. А другие? Другие неукротимо жаждали веры и находили ее везде, здесь тоже.
Ему, человеку уже средних лет, философия никак не открывалась в книгах и самых-самых. И полетел он за людьми, искать их, которые знают сокровенные слова, открывающие, отворяющие ему понимание и книг этих, и мира и себя. Опять: "В Москву! В Москву!" Там, говорят, все есть...
Этого, однако, не было. Нашлись искусники, умело маскирующие словесной вязью, орнаментом пропасть непонимания и от себя тоже. Счастливые люди! Им было хорошо и возле них тоже: если слушать и повторять эти чудные слова, в конце концов приходило доверие к ним и покой. Которые лучше понимания. Лучше, но не то самое, искомое. Потому можно было катиться назад, в мир ясного неба и безудержного солнца.
Там были свои игры с умными словами. В них играли милые приятные люди, добрые знакомые, которые, собираясь вместе бросали друг другу мячики: "бытие"–"ничто", "тематизм"–"нетематизм", "диалогичнсть"–"монологичность", "цивилизация"–"культура"... Ему нравились эти люди, из-за чего он тоже стал принимать участие в подобных играх в меру своих сил, пока они не забирались слишком высоко, где ему не хватало воздуха. Тогда он замолкал, отходил в сторону посторонним, поскольку все одно брал их за забаву: они не могли относиться к человеческому миру, потому что не имели смысла на обычном человеческом языке. Ибо какой прок миру и ему самому от выяснения того, куда и как "бытие временится"? Что миру будет с того, что он узнает о своей неизбывной "онтотекстуальности", или о том, что Гуссерль вытворил с картезианским переворотом в мышлении? Тем более, что мир все одно об этом не узнает, ибо с птичьего на человеческий это не переводится.
Литература помогла ему опять найти подходящее имя для этих игр – "игра в бисер"– и тем самым объяснила их и позволила сформулировать для себя отношение. Игроки были хороши и легко менялись ролями, но в то же время у каждого была и своя единственная партия, своя тема, которую он ни на секунду не забывал, и если и не обсуждал явно, то неявно всегда имел ввиду, всегда помнил и все суждения к ней примерял. У него самого такой темы не было, потому что он не ведал, зачем переводить в философскую тайнопись мучавшие его проблемы, если их даже случившееся там решение все одно там и останется? Однако само участие в этой игре, пусть даже только как в игре, которое ему чрезвычайно нравилось, требовало вернуться к чтению философских книжек, чтоб за балду не держали. Пришлось, чтоб научиться естественно на философском изъясняться языке.
Иногда выходило похоже, почти как у других, но случавшиеся ляпы, от которых все морщились, возвращали все на место, когда они все там, а он еще здесь, где правила игры не чувствуются, не понимается природа, потому совершаются недопустимые ходы, демонстрирующие профана.
Долго так тянулось, когда он, про себя посмеиваясь над их серьезностью, тем не менее хотел стать полноценным игроком, своим, одним из посвященных, но все никак не удавалось: все сокращающаяся как будто дистанция, вдруг снова становилась очевидной и снова он ощущал себя по ту сторону от них, вместе со всеми другими. Где ему, впрочем, тоже хотелось остаться своим, обычным, в то же время став своим и там, где были они.
Желание стать меж ними своим усилилось вместе с появившимся ощущением глубинного в игре ритма. Ритма, который, как стало ему казаться, пронизывал ее всю, присутствовал всегда, в каждой партии, в каждом ходе. Как только он не слышал его раньше? Это было по сути то самое, ради чего тянулась до сих пор вся эта бодяга с его жизнью – его тема только в совершенно чудовищном облике. Такой она не могла быть даже помыслена, может быть поэтому столь долго и не узнавалась: здесь, оказывается, взвешивали его мир со всей коммунистической почвой, из которой он вырастал, и обнаруживали, что нет ни того, ни другого.
В реальности нет. Нет так, как существуют другие миры, как существует Запад и Восток. Когда он впервые осознал это, то почувствовал себя до глубины души оскорбленным: "Как это так мира нет? Это значит и его самого нет? Но он жив и вот здесь сидит. Пусть они все пощупают и убедятся, что он совершенно реален и жив".
Его возмущение эдаким взвешиванием было совершенно искренним. Как можно человеку сомневаться в очевидности очевиднейшего: в реальности его собственной жизни? И потом, пусть они решают там за себя, если им нравится числить себя несуществующими, но не за него. Он никакая не тень и не химера, а вполне живой человек из плоти и крови, и мир его тоже живой. Вот...
Возмущался, кипел и ловил на себе сочувствующие взгляды других игроков. В них читалась неуместность его жеста: правила философской игры делали бессмысленными подобные самопредъявления – они не могли ничего доказать, ничего опровергнуть, они просто разрушали пространство игры. Сочувствие, потому что опять он не понял, снова не свой, чужой, снова игру испортил.
----------------------------------------
– Так философия тоже игра. Забавно... И что в ней проиграть-выиграть дают?
– По-всякому. Говорят некоторые, что выиграть можно понимание, а проигрывают жизнь.
– Недурно звучит, но слишком долго, утомительно тянется – жить некогда. Выходит, что "философское понимание" – это когда долго и мучительно ползут к тому, что неглупому человеку итак ясно, навскидку.
