Нельзя сказать, чтобы забавы с философскими моделями коммунистического мира были полностью бесполезны. Нет, благодаря им наш герой перестал считаться посторонним, пусть и младшим, но вошел в круг игроков. И это он полагал самым большим своим жизненным успехом: теперь в его жизни возникли моменты осмысленности и, главное, там не было скучно. Но тому самому, ради чего они делались, миру, в котором он жил, выстроенные модели не прибавляли основанности. Во всем, что получалось у него из великой философии прошлого века, мир этот выглядел эдаким нетопырем, материализацией интеллектуальной игрушки, вовсе не предназначенной для организации действительной, реальной жизни, потому обреченным на совсем скорое окончание, ибо итак зажился за все разумные пределы. А все его внешнее могущество просто скрывает его внутреннюю запрограммированность на исчезновение, исходящую из его незачемности, ненужности для жизни обычных людей.
Более всего снисходительна к нему была гегелевская модель, где мир получал статус кривой дороги к неизбежному "абсолютному государству", скорее даже вполне допустимой "хитрости разума", его уловки, благодаря которой в абсолютное государство людей завлекли приманкой скорой вечной безгосударственности. Но и здесь ему пора было уходить, как тому самому мавру, который все надлежащее уже натворил.
В двадцатом веке вдосталь имелось готовых моделей, которые были, правда, еще более непримиримы и беззастенчивы в предопределении неизбежности его конца. Наш герой перебирал их, уже смирившись с подобной неизбежностью, но пытаясь все-таки отыскать основания того, почему этот мир был и был до сих пор. Он давно бы бросил эти поиски, если б они не были его партией в игре, уже признанной за ним партией в той самой игре, про которую можно было бы сказать, что она была ему важнее жизни, если б она не была для него самой жизнью.
Плутая в поисках философских моделей он набрел на тропу, которую торила феноменология. Там ничего не говорилось про его мир прямо и там ему было темно, на этой тропе, темно и зябко: отовсюду тянуло неведомым. Но именно там впервые случился проблеск, просвет. Там он узнал, что существование важнее сущности. Что чувствовал и раньше, но сказать не мог или боялся. Вся традиция философии и разума вообще твердила: если утверждаешь, что нечто существует, то покажи, как оно существует; только тогда твое утверждение и само существование обосновано, когда отыскана, установлена, продемонстрирована сущность его, благодаря которой это нечто есть. И вдруг нечто есть, в первую очередь, потому что оно есть, то есть самого его существования достаточно для признания его существующим как-то, и разгадка того, как именно оно существует, благодаря чему, вовсе не прибавляет этому существованию обоснованности, надежности. Напротив, возможно, современный мир установлен так, что сам способ его установления загораживает возможность рационального видения того, как этот мир есть. Иными словами, мы есть таким определенным образом, который не дает нам рационально узнать, каким образом мы есть. Более того, когда нам удастся разгадать, как мы есть, мы будем существовать уже некоторым другим образом.
----------------------------------------
– Вот в такие игрушки философы и играют? Забавляет, наверное, когда больше заняться нечем. Раньше это разгоняло серую скуку, а зачем теперь, когда можно и стоит жить?
– Однако понимать хочется и теперь тоже.
– Так ничего понять нельзя, так можно только все запутать. Правда, иногда и это полезно.
----------------------------------------
С феноменологией философия вернула в мир тайну, не просто как непознанное, которое должно быть познано и этим, в частности, занимается и философия, а как то, что существует наряду с познанным и непознанным и существует спокойно, уравновешивая своим присутствием их взаимное противостояние. И тайна эта есть, прежде всего, тайна существования, бытия нечто. Сколь далеко ни устремлялось бы наше знание, тайна всегда рядом, присутствует тут и именно сквозь нее светится даль неведомого. Она является средой, той самой прозрачностью, которая будучи сама невидимой, обеспечивает саму возможность видения.
Все это не значило, что теперь ему не надо было искать основание, принцип существования его мира. Нет, пусть мир есть так как он есть, однако таким, как он есть, откуда он взялся? Все одно узнать хотелось, не терпелось, не...
Это значило, что теперь не нужно суетиться, спешить: скажется, когда придет час, нужно быть просто к этому готовым тогда. И это успокаивало, утешало – пусть достигнутое знание, понимание не прибавит основательности, прочности миру, но не явится и причиной его падения, опрокидывания – у бытия свой отсчет времени.
В эту самую феноменологию посланным был один из игроков, самой игрой посланный. Не просто игрок – гроссмейстер! Истинный Йозеф Кнехт, который там жил, жил давно и время от времени приносил оттуда на алтарь игры произведения, совершенные по замыслу и отделке. Они восхищали, но именно в силу совершенства не могли служить темою игры, ибо требовали уровня ее, недостижимого для других. Потому оставались образцами, которые этих других учили скромности и были общим для них источником обогащения игры.
Нашему герою также удавалось, пусть из-за бестолковости редко, но зачерпнуть поразительного, что выталкивало его мысль из толчеи в кругу в открывшийся вдруг просвет. Таким поразительным для него оказалось отношение человека, его существования к познанному, известному, освоенному. Человек, оказывается, в бытии своем стоит к познанному, освоенному спиной, отвернувшись от него, лицом к неведомому, непознанному, непонятному. Так он поставлен своим существованием в противоположность животному, прикованному к кругу известного для него, освоенного, своего. Из которого животное выталкивается лишь на чуть, на миллиметр экстраординарными внешними обстоятельствами, сопротивляясь этому всем своим существом, потому скатывась назад, в свой круг, как только эти обстоятельства исчерпываются. Существование животного очерчено, замкнуто в круге, его круге. Человек – разомкнутое существо, чье существование спиной к своему кругу, судьба тяжелая, трагичная, но неизбежная.
Для человека мир неведомого в большей мере свой, нежели мир ведомого, понятного. Он таков, что его существование направлено в сторону неизведанного, непонятного, известное тащится позади, влечется за ним в качестве средства, чтобы жить в неведомом. То есть человек есть в существеннейшем смысле "животное наоборот": также как животное приковано к освоенному, привычному, человек развернут в неизвестное всем существом. Неизвестное есть не просто его среда обитания, не просто окружает его, но является глубинным основанием его "Я". Иначе говоря, человек есть прежде всего как неведомое, непонятное, неизвестное, человек как "Я" и как мир человеческий. Потому для всякого другого образа жизни природе приходится изобретать новые виды животных, а человек пригоден изначально для всякого другого, он всегда готов к выходу в свое иное, которое экзистенциально значительнее для него того, что он имеет, того, что он есть в данной конкретной ситуации.
----------------------------------------
– Вот это так: человек действительно послан в мир, послан за чем-то, потому не успокоиться ему никогда в том, что есть у него и с ним. Но это Человек послан, остальные просто есть, есть как прочие деревья, бабочки и черви, и не надо всех замешивать в одну кучу и чего-то потом от всех требовать – это не для всех. Посланы только некоторые, которые знают это.
– Кем посланы? Богом? Инопланетянами? Кем?
– Никем. Самой жизнью посланы. Это те, кто первыми живут сами и устанавливают способ жизни для всех остальных, те, кто определяет, какова жизнь должна быть "сегодня и здесь".
– Эдакие Учителя человечества, значит.
– Нет. Мы и есть человечество, а остальные лишь строительный материал, глина жизни.
- Однако занесло. Как бы это... не рухнуть мордой в грязь. С вами, избранниками, очень нередко случается.
– Случается, но Мы умеем встать и идти, тогда как Они лежат и хнычут.
– За Ваше презрение, Вы вседа будете иметь от Них ненависть и всегда проигрывать, ибо их неисчислимо больше.
– Материала и должно быть много. Для Наших опытов. Когда-нибудь Мы прорвемся и прорвемся навсегда, а, значит, и для игры у нас будет вечность.
– Интересно, зачем философия тому, кто и так знает, что будет в конце концов?
– Затем, что мы знаем что будет, но не знаем еще когда и как.
– Скучно с вами: про жизнь у вас одна болтовня, хорошо же получалось всегда только убийство, пока в крови, в смерти этой не захлебывались. Скучно...
– Не скучно – серьезно. Веселье будет потом, по ту сторону, там для него места хватит.
----------------------------------------
И вот это неведомое человек сперва понимает неосознанно, не зная этого своего понимания. Понимает и живет этим пониманием, сотворяя практически свой человеческий мир. Рациональное осознание приходит потом – "потом" онтологически, не обязательно хронологически – приходит в уже каким-то образом ставший мир и ставшего определенным образом человека. Когда мир в своем способе установления уже решен человеком. Решение это, устройство можно рационально понять, но перерешить можно лишь одним способом: выйдя в другой мир, что опять же происходит в сфере понимания по ту сторону ясного сознания, понимания неосознаваемого, нефиксируемого разумом и которое опять же для этого разума случается, оно "вдруг", уже сделано-сделано, когда он спохватится и начнет выяснять, почему именно так, когда он не санкционировал, и вообще так он не хотел вовсе, но оно уже случилось, и в этом и с этим надо, придется жить.
Социализма такого, каким он стал, не хотел сознательно как будто никто, даже те, кто звал в него людей за собой. Тем не менее он случился. Случился и до сих пор определял жизнь на большом куске планеты. Для разума, рациональности случился из идеи, материализацией, воплощением которой в реальности и должен был стать. Стало же нечто весьма непохожее на брошенный когда-то замысел. И эта история идеи в истории совершенно типична, обычна и обычно виноватят в этом то ли перерождение лидеров, за воплощение идеи отвечавших, то ли их бестолковость, то ли наличие у них тайного гнусного замысла, который они на деле воплотили, потому что только его и намеревались воплотить.
Иными словами, причина отыскивается в неправильной интерпретации когда-то высказанной идеи, случившейся либо по злому умыслу, либо по бестолковости, либо, когда мир уже катится к своему концу, когда он становится очевидно плох, причина находится в порочности самой идеи, ее принципиальной нереализуемости, химеричности. Таким образом, все время оказывается виноват разум, который либо породил неправильную идею, либо неправильно стал ее реализовывать. Причем сколько бы раз это ни случалось в прошлом, все повторяется вновь и вновь, что временами вызывает полное недоверие к способности разума представить какую-либо жизнеспособную программу преобразования мира: чтобы разум ни придумал, получается всегда очевидное не то.
----------------------------------------
– Ерунда! Разум ни в чем не виноват. Это просто инструмент, который в хороших, в Наших руках нужен и потому полезен, а Им от него никакого толку, так, одно помрачение сознания.
– "Мы" – "Они"... Чем Вы от Них отличаетесь?
– Всем. Мы просто другие существа. Когда Они облепляют Нас своей массой и заставляют себе служить, кажется, будто Мы – одни из Них. Но это не так. Посмотри, с каким наслаждением Они топчут Нас, когда выпьют все соки, когда больше нечего взять. О, Они хорошо чуют, что Мы – "другой крови".
– В твоей обычно столь технологичной речи подобные "красивости" странны. Слишком они неопределенны. "Лепечут с придыханием тогда, когда точно сказать не умеют",– это твои слова, и вдруг сам такое...
– Такое лепечу?... Но не все на свете выговаривается, кое-что можно лишь почувствовать самому, и слова тогда просто опознавательные знаки для своих.
- Значит, я не ваш.
- Значит, не Наш.
----------------------------------------
Если предположить, что к высказанной идее, к тексту неведомо для самих творцов ее всегда "подвешены" некие возможные смыслы, которые также неведомо для воспринимающего эту идею разума могут пониматься и это понимание вместе, "рука об руку", хотя вовсе и не в согласии с пониманием осознанным, рациональным, скорее за спиной, за экраном ясного сознания, разума способно определять практику, деятельность, тогда разительное несоответствие получившегося мира и идеи, бывшей его прототипом, становится понятным и даже нормальным. Тогда объяснение того, что мир получается именно таким, следует искать в реконструкции осознанно-неосознанного понимания идеи-прототипа тем классом общества, который является главным действующим лицом этого мира, олицетворяет его.
Октябрьский переворот был первым успехом в той длинной цепи неудач, когда самые-самые бедные, пролетарии в классическом смысле, у которых ничего, "кроме цепей", могли считать установившуюся власть своей властью. Своей в том смысле, что она будет инструментом реализации их понимания правильного, справедливого, хорошего мира. Понимания, представляющего целостный образ, часть которого как раз спрятана от самого сознания, невидна ему и сама эта невидность, то есть неведение в характере и степени своего неведения для продуцирующего этот образ сознания – одно из ключевых условий реализации образа. Однако само неосознанное понимание обусловлено существованием, бытием субъекта, то есть коммунистическая идея была воспринята на "ура" городским и деревенским бедняком, потому что невидное ему самому понимание ее, было следствием его существования, бытия, вытекало из него. Иными словами, коммунистическая идея "говорила" с его бытием, с существованием, а не только, да и не столько с его сознанием, разумом, и именно этот "разговор" обусловил ее принятие и дальнейшее воплощение, оставшись для самого сознания скрытым.
Обусловленная существованием структура сознания городской и деревенской бедноты, пролетариев такова, что вся их деятельность по обеспечению продолжения этого существования, своей жизни практически целиком вне сознательных усилий, спрятана от сознания просто потому, что деятельность эта, труд обычно столь проста и традиционна, что вся почти может протекать в автоматическом режиме, а внимание сознания направлено на иную, не их жизнь. Сознательно пролетарий целиком вне себя, почти всегда в ином, другом мире, куда всегда готов убежать по первому зову. Для его сознания коммунистическая идея оказалась таким зовом из другого мира, но неодолимую притягательность этой идее придала ее совместимость, согласие с природой его существования.
А существует он "в себе" как чистая возможность формы, как то неопределенное нечто, которое способно стать всем и которое извлекается из состояния неоформленности магическим приказом, командой для совершения деяния, подвига, после чего скатывается в свою бесформенность, откуда изымается новым приказом для нового подвига, нового великого свершения и т.д... Потому нормальный мир его – мир господства тотального приказа, где имеет смысл только существование его и начальников, тех, кто эти приказы порождает. Все остальные либо помеха, препятствие, потому подлежат незамедлительному устранению, либо пустая бесполезность, люди в лучшем случае излишние, существование которых "подвешено" к конкретному приказу и в любой момент может быть прекращено, поскольку также в любой момент в принципе они могут быть заново воплощены из готовой ко всему пролетарской массы.
Цепь этих свершений имеет своей целью создание состояния, когда в свершение, в подвиг из бесформенности, недеяния, праздности пролетарий (то есть Человек) сможет выходить не по внешнему приказу начальника, а по своей воле, по своему хотению. Каждое новое свершение по приказу должно было приближать его к этому мигу, мигу, распахивающему вечность. Там все сотворенные им когда-то по приказу продукты великих свершений станут необходимым условием свободы его оформления, как условием станут и люди, обслуживающие эти продукты и помогающие Человеку-пролетарию быстро-быстро овладеть логикой дела, которое он выбрал. Эти обслуживающие люди есть профессионалы, то есть несчастные, вынужденные смирять себя логикой конкретного дела не временно, по желанию, на период "бури и натиска", а каждодневно и навсегда. Свободе как самодеянию требуется техперсонал, обслуга, те, кто должен обеспечивать надлежащее состояние пространства ее реализации, нечто вроде колдунов из волшебных сказок.
----------------------------------------
– Опять сказка. И сказка совсем несбыточная. Многие, большинство – они ни к какому действию добровольно не сдвинутся, их из праздности надо выталкивать... командой! Это отличает Нас от Них: Мы сами начинаем дело, Они – никогда! Потому и приказ для них навсегда, а свобода дела – тем, кто может ей воспользоваться. Другим она бессмысленна, даже вредна.
– Завидная убежденность. А вдруг все не так? Все эти твои "Они-Мы" – след сегодняшней мимолетности, который завтра растает без следа или установится принципиально иным образом?
– Там, потом всерьез изменится лишь одно: Мы станем отдельно от Них и станем так навсегда.
– Вера, всего лишь вера. А верующему философия, которая всегда есть универсальное сомнение, вредна – она подкапывает, колеблет веру.
– Это не вера, это жизнь, и она в конце концов примет свой настоящий облик.
– Никто не может знать ее настоящий облик.
– Я знаю, и он уже становится.
– Ну-ну...
----------------------------------------
Но на пути к желанной цели именно они, профи, вырастают вдруг главным препятствием. "Вдруг", потому что незаметно, как бы само собой, когда идет себе и идет все, как надо, а, смотришь, уже оказывается черт те что, совсем никуда стало, и не вернешь, потому что стало как-то основательно слишком, когда либо опять все "на нуль", да удаль та, прежняя, решительность сошла, схлынула, нету, либо принять к сведению и прижиться.
Вот продукты эти трудовых подвигов народных копятся себе и копятся, приближая ожидаемый миг, заселяют собой и нужными для своего функционирования профессионалами пространство, пока не начинают мешать друг другу, натыкаться, наталкиваться на соседствующих, оставляя все меньше пустого места для новых грандиозных творений. Тогда как в идее, в замысле помещается еще много всякого и тем не менее там все согласно, гармонично. Значит, виновата сырая еще фактичность, которая посему нуждается в кропотливой притирке, подгонке составляющих ее фактов друг к другу, что вполне естественно вменяется знающим фактическую природу сотворенного профи. "Что" необходимо сотворить, по-прежнему, сверяясь с идеей, должны утверждать начальники, но вот "куда" и "как" разместить сотворяемое – это становится заботой профи. Они теперь отвечают за порядок в фактичности, чтобы в ней не стряслось какого катаклизма.
Из этой своей заботы они уже обоснованно перевзвешивают, переоценивают мир так, что самоценностью становится настоящее, будущее же погружается в туман, утрачивает определенность – оно теперь просто результат культивирования настоящего. Тогда и приказы начальников из идеи совершенного будущего, то есть из фикции, химеры, оснований не имеют. Они по сути есть произвол и произвол все более и более опасный для настоящего, потому должный быть остановленным. Следовательно, поскольку забота о порядке в настоящем требует профи в начальники, это с неизбежностью произойдет, когда подобное понимание восторжествует в обществе, чему, безусловно, способствует общественное просвещение и случающиеся-таки время от времени катаклизмы – очевидные продукты безумного произвола приказов.
Таким образом, наш реальный социализм с неизбежностью движется к точке перелома, пройдя которую мы обнаружим старых начальников в отставке, пролетариев – на вспомогательных работах и в качестве резервуара для создания новых профи, а самих профессионалов – у всех рычагов управления обществом, за обеспечением поступательного и непрерывного движения по пути цивилизации, которое заменит обанкротившиеся утопические скачки. Кстати, там пространство отыщется и для того самого столь долго искомого и желанного нашим героем мира, законное пространство.
Этого хотелось ему, ах, как ему этого хотелось!.. Но там, по ту сторону перелома виделась и другая, совсем плохая картина: снова заранее известное и совершенное будущее только в ином облике, к которому новые или новые старые начальники опять поведут народ, но продукты прежних великих свершений на этом новом пути окажутся неуместны и обречены исчезнуть, как и живущие ими профессионалы. Для них наступит время выживания. Вот этого никак не хотелось ему, ох, как не хотелось! Но оно было, пожалуй, более обоснованным, просто потому что проще.
----------------------------------------
– Профи в начальники? Нет, не будет – они не годятся. Там, тогда, раньше он был прав: профи всегда обслуга. Они понимают и умеют сделать как, но цели, замыслы им всегда пишут другие. К примеру, большевики: у них замысел был бредовый, но впрячь в него сумели всех, в том числе и профи.
– Значит, у большевиков цели бредовые, а у нацистов те, что надо?
– Там все глупость испоганила, недомыслие: Мы не цветом выделяемся, сутью своей. Потому Нас по внешним признакам отбирать – только дело гадить. Их всегда больше окажется среди отобранных, испакостят все, наследят, вымажут своим присутствием, а после, брызжа слюною, верещат: "Глядите люди, Что Они наделали!" А ведь это Они сами наделали. Им свобода есть дозволение свинствовать. Наделают и хнычут, что не виноваты, что их заставили. Мы заставили...
– А это не Вы были? И смерть та была не от Вас?
– Не Вам о смерти... не с вами... по крайней мере, не походя.
– Действительно, болтать Вы предпочитаете о жизни – смерть Вы делаете.
– Потому и о жизни, что смерть – лишь момент в ней, точка, контрапункт, но именно с ее присутствием жизнь обретает достоинство.
– О чьей жизни-смерти речь?
– О моей, о Нашей. Их жизнь-смерть – другая природа.
– Вона оно как... Тогда и впрямь Вы все себе дозволите.
– Не все – только то, что нужно.
– Вона как...
----------------------------------------
До такого он додумался сам. Партнеры ко дню "Х" свои "додумалки" подготовили, раньше еще, давным-давно. Но философу нашему ихние теперь, когда он свое сам додумал, были: "Ну и что? Пусть их. Время покажет... Оно всегда все покажет". То есть когда зазвучали диковинные там, в том мире слова "perestroyka" и "glasnost", здесь они уже знали: прежняя жизнь кончилась и началось...
Но что, собственно, для них самих закончилось и что началось? Это в большом мире пришло время воплощения концепций, их концепций, время проб и экспериментов, но здесь внутри, среди своих?... Просто в их игре открывался новый уровень.
